Олег Борисов

Диссидентом Борисов не был. Никогда не кричал о своих убеждениях. У него была четкая позиция: «Я доказываю работой!» Его никогда не интересовали слухи и сплетни, у него для этого просто не было времени. Когда он с БДТ приехал в 1966 году в Лондон, на один из спектаклей пришел Рудольф Нуреев, еще в 1961 году попросивший в Париже политического убежища. Весь театр бежал от него через служебный вход. Кроме Борисова. «А-а, вы остались? — сказал Олег Иванович Нурееву. — А я и не знал». И спокойно пообщался с мастером балета.

Олег Басилашвили, пытавшийся — тщетно — соревноваться с самым, пожалуй, известным общественным и политическим деятелем из театрального мира Кириллом Лавровым по части представительства во властных структурах, по разным партиям побегал в охотку. Он был народным депутатом РСФСР в 1990 году от блока «Демократический выбор России — объединенные демократы», потом входил в состав «Союза правых сил», затем стал поддерживать «Яблоко», а потом — «Гражданскую платформу». Прямо-таки — «Союз меча и орала».

По мнению Анатолия Смелянского, разочарование Товстоноговым носило у Борисова «ожесточенно личный, если хотите, воспаленный характер». «Были случаи, — говорит Лев Додин, — когда Товстоногов привозил в Ленинград ведущего артиста провинциального театра, можно сказать, звезду местного масштаба, даже со званием народного СССР. Человек начинал репетировать, а Георгий Александрович через неделю-другую говорил: „Знаете, вы нам не подходите. Если хотите, возвращайтесь обратно“. А как это сделать, если актер уволился из старого театра, забрал оттуда трудовую книжку, поменял квартиру? Товстоногова такая проза не волновала. Нет, он не выгонял новичка на улицу, мог оставить в труппе, но терял к нему интерес, ролей не давал. Со временем человек уходил сам. Для Георгия Александровича профессия всегда стояла на первом месте и исключала возможность любых компромиссов».

Разочарование было, разумеется, — из-за «творческого голода» прежде всего, но говорить об «ожесточенном» отношении Борисова к Товстоногову оснований, на мой взгляд, нет никаких.

23 мая 1989 года Товстоногов ушел из жизни. За рулем автомобиля. Ехал из театра домой. Остановился на светофоре на красный свет. И — все. Остановилось сердце.

Борисов записал в дневнике: «Как говорят англичане, присоединился к большинству. Не просто к большинству, но лучшему. Теперь он в том мире, где живет Достоевский, Горький. Только те — много этажей выше… Знатоки говорят, что в том мире человек должен освоиться. Что это трудно ему дается. Но у людей духовных, готовых к духовной жизни, на это уходит немного времени. Товстоногов сразу отправится в библиотеку, где собрано все, что Шекспир, скажем, написал после „Бури“ — за эти без малого четыре столетия. Что это за литература, можем ли мы представить? Едва ли… Персонажи в ней будут не Генрих V, принц Уэльский, не Фальстаф, а неведомые нам боги, атланты… В детстве, когда мы изучали мифы, мы что-то о них знали… но потом выбросили из головы. Когда сидишь в их читальном зале, — я так это себе представляю, — слышатся звуки, доносящиеся из их филармонии. Только в ней не тысяча мест, не две… У Георгия Александровича скоро будет возможность послушать новый реквием Моцарта. И убедиться, что его Моцарт (из спектакля „Амадей“) был поверхностный, сделанный с далеко не безупречным вкусом. Впрочем, сам Моцарт за это не в обиде… Среди слушателей есть, конечно, и Сальери. Нам эту музыку пока не дано услышать.

Со смертью человека с ним происходят самые обыкновенные вещи. Он перестает принадлежать своим близким, своему кругу. Кто-то имел к нему доступ — к его кабинету, к его кухне, — кто-то мечтал иметь, но так и не выслужился. Теперь все изменилось. Я могу говорить с ним наравне с теми, кто раньше бы этому помешал. И я скажу ему, что это был самый значительный период в моей жизни — те девятнадцать лет. И самый мучительный. Вот такой парадокс. Но мучения всегда забывались, когда я шел к нему на репетицию. Он очень любил и наше ремесло, и нас самих. Он исповедовал актерский театр, театр личностей. Мы имели счастье создавать вместе с ним.

Теперь помечтаем. Через некоторое время он пригласит меня на какую-нибудь роль. Возможно… В свой новый театр. Скажет: „Олег… тут близятся торжества Диониса. Я Луспекаева на эту роль… правда, хорошо? Сюжет простой: Дионис встречает Ариадну, покинутую Тезеем. Жаль, Доронину пригласить пока не могу… А вы какого-нибудь сатира сыграть согласитесь? Первого в свите? Он бородатый такой, шерстью покрыт…“

Я соглашусь, Георгий Александрович. Ведь мне надо будет, как и всем, все начинать сначала».

Олег Борисов всегда высоко отзывался о Георгии Александровиче Товстоногове. Помнил все добрые дела, совершенные Товстоноговым по отношению к нему. Товстоногов, пребывая под несомненным давлением своего окружения, старавшегося все сделать для того, чтобы Борисов не стал в БДТ своим, понимал, конечно же, какого уровня артист оказался в его распоряжении, и старался, случалось, сделать для Олега Ивановича что-то приятное.