Олдорандо (СИ)

   -- Повернись ко мне, сопляк, и взгляни на меня! Я -- капитан Святой Гвардии Эброн, глава полицейской гильдии Панновала. Мои люди доложили, что ты прибыл в город на санях, запряженных упряжкой Грипси, -- он вдруг ткнул пальцем в бумаги. -- Вот тут черным по белому записано, что данная упряжка из семи асокинов принадлежала прославленным торговцам Панновала Прастам, -- братьям Атримбу и Арту, жителям Вакка, и, несомненно, была у них украдена, поскольку их тела были найдены в нескольких милях от главных ворот нашего святого города. Неизвестный злоумышленник пронзил тела этих достойных людей их же собственными копьями и все улики неопровержимо доказывают, что он трусливо и подло заколол их во сне, а после гнусно ограбил их трупы. Поскольку это ты приехал на их упряжке, я полагаю, что ты немало можешь рассказать насчет этого преступления!

   Юли угрюмо смотрел в пол. Он наивно ожидал, что его преступление забыто.

   -- Что я могу знать об этом? -- пробормотал он. -- Ничего.

   -- А вот мне кажется, что ты всё знаешь. За подобное преступление, двойное убийство, совершенное на территории Панновала, полагается смертная казнь через расчленение, а все улики говорят против тебя. Что ты на это скажешь, умник? Знаешь ли ты, как медленно лопаются жилы на дыбе у таких крепких парней, как ты? Как долго они кричат, прежде чем палач разорвет их наконец на части?

   Юли почувствовал, что его бьет озноб. Он совсем не ожидал такого поворота событий и даже представить не мог, что его приобщение к вере повернется таким жестоким образом.

   -- Ничего я не знаю, -- повторил он, превозмогая нервную дрожь. -- Мне нечего сказать.

   -- Ну что же, -- пожал плечами капитан. -- Очень хорошо. Пусть это дело останется между тобой и Акха. Но до тех пор, пока на твоей совести лежит не прощенная вина, священником ты не станешь. Тебе придется сознаться в своём преступлении, уж поверь мне. Так как ты не пожелал сделать это добровольно, для начала мы отправим тебя в одиночную камеру. Посиди-ка там и подумай хорошенько, прежде чем упорствовать. В противном случае ты будешь брошен в камеру пыток и не покинешь её, пока не заговоришь. Или не умрешь.

   Капитан Эброн самодовольно усмехнулся и лениво хлопнул в ладоши. Тотчас в комнату ворвались два огромных фагора и накинулись на Юли, грубо схватив его. Несколько мгновений он ещё сопротивлялся, но когда ему резко заломили руки назад, он, оценив их исполинскую силу, позволил увести себя из комнаты.

   Когда его тащили в темноту, он подумал о том, что вел себя как последний дурак. Как он мог забыть, что в Святилище милицейских и фагоров всегда было гораздо больше, чем священников? Да, его ловко провели всей этой чушью насчет Акха: он сам полез в лапы властей, а ведь Сатаал и Киале недаром предупреждали его об их коварстве.

   Сам он не забыл о тех двух господах. Двойное убийство тяжелым камнем лежало у него на душе и на сердце, и он тщетно пытался оправдаться перед собой тем, что эти господа сами пытались убить его. Но ночами сон не шел к нему и он, лежа в своей постели в Вакке и устремив взор в далекий потолок, видел глаза человека, который пытался подняться и вырвать копьё из своих внутренностей. Этим человеком был он сам.

* * *

   Камера была сырой и темной, как и положено одиночке. К тому же прежде, чем запихнуть внутрь, фагоры жестоко избили его. Когда он немного пришел в себя, то стал осторожно обшаривать всё вокруг -- комната была так мала, что до любого её угла можно было дотянуться не вставая. Ничего, кроме низкой каменной полки, на которой можно было только сидеть, в ней не было; тут же стоял и зловонный горшок, полный разложившихся нечистот. Стены и пол были из неровного, грубого камня. Юли скорчился на выступе скалы и уткнулся лицом в ладони, чтобы хоть так ослабить удушающую вонь. Так ему первый раз в жизни довелось попасть в тюрьму.

* * *

   Ему дали достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никто не заходил к нему -- даже чтобы дать ему пищи и воды. Его мысли в этой непроницаемой тьме зажили собственной жизнью, как будто их думал не он. Казалось, что камера наполнилась бредовыми видениями, порожденными мраком. Люди, которых он знал и которых не знал, никогда прежде ему не встречавшиеся, сновали вокруг, занимаясь своими делами и незаметно вовлекая затворника в свой таинственный круговорот.

   -- Мама! -- закричал он, наконец незаметно заснув.

   Онесса стояла перед ним такой, какой она была в его детстве -- стройная и сильная, со своим строгим длинным лицом, которое всегда с готовностью расплывалось в улыбке при виде единственного сына, хотя это была осторожная улыбка с едва приоткрывающимися губами. На плече она с легкостью несла огромную вязанку хвороста. Перед нею трусил выводок черных рогатых поросят. Летнее небо было ослепительно голубое, на нем ярко светили Баталикс и Фреир. В тот день Онесса и Юли шли по тропинке домой. Они вышли из темного леса и были ослеплены ярким светом. Ещё никогда маленький Юли не видал такой пронзительной, чистой и яркой голубизны. Казалось, она заполнила собой весь мир.