Октябрь

— Ты, что ж, опять завтра пойдешь? — вдруг спросила она Ивана резко, всем лицом повернувшись к нему.

Иван кивнул головой.

— Пойду.

— Когда?

— Утром.

Мать обиженно поджала губы и опустила глаза.

— Так, так, сыночек. А что же мать-то, так и останется, значит?

Иван ничего не ответил.

— Что же ты молчишь?

— Говорено уже об этом. Будет. Мне скоро двадцать семь лет. Чуешь? Я не маленький. Знаю, что делаю.

Иван сердито прошелся по комнате. Расправил грудь и потом резко согнул и разогнул руки, как гимнаст, пробующий силу мускулов.

— Так, так, сыночек… Так, — тянула глухо Пелагея. — Так, та-ак.

— Будет тебе, мать, — вмешался Василий, — на самом деле, ты нас мальчишками считаешь, а мы ведь давно выросли.

Пелагея ничего не сказала и, шаркая башмаками, молча ушла в другую комнату. Через полминуты оттуда послышался тоненький всхлипывающий голосок:

— И…и…ик…и…и…

Иван неприятно поморщился.

— Ну, зарюмила, — сказал он вполголоса.

Василий поднялся и пошел к матери.

— Будет, что ли, мама. Что ты плачешь?

— Своебышники вы. Мать ни во что не ставите, — сквозь слезы выговаривала Пелагея. — Убить мать готовы. Дурака мужа убили, а теперь и сынки по той же дорожке глядят. Черти вы, а не люди…и…и… Головушка моя бедная…

Она заплакала откровеннее.

Василий в темноте подошел к матери и, нащупав ее голову, поцеловал в лоб.

— Ну, будет уж. Не ты ли постоянно говорила, что кому на роду написано какой смертью умереть, той и умрет? Что ж там волноваться зря?

Мать, немного успокоенная ласкою сына, заговорила обиженно, но примирительно:

— Да ежели бы вы мне чужие были: свои ведь. Какой палец ни укусишь, все больно. Жалеючи вас, говорю.

Она говорила ворчливо, долго, а Василий сидел около нее, молча гладил ее волосы и думал, что на самом деле у матери было столько страшных лет, полных беспокойства за них. Как она берегла его и Ивана, как боялась за них: бывало, они натащат с фабрики прокламаций, а она все прячет: обыски бывали. Сколько раз от беды неминучей спасала… Берегла и после говорила, что только владычица, по ее молитвам, спасала их от арестов.

Василию стало жаль старуху.

— Ну, будет, мама, будет, — сердечно говорил он.

А Иван все ходил по освещенной соседней комнате, все хмурился, но не говорил ничего.

— Иван, ты мне прямо скажи, пойдешь? — спросила его мать вздрагивающим от слез голосом. Должно быть, она думала, что ее слезы умягчили его.

— Пойду, — спокойно и холодно ответил Иван.

Мать захлипала.

— Вот не сердце у него — камень. Душа-то обомшела от проклятой политики, как у Ирода стала. Издыхай мы, он все свое будет делать. Весь в дурака папашу. У, да и несчастная моя головушка!

И опять из темной комнаты полился жалобный плач.

А Василий вполголоса говорил:

— Перестань же, мама. Довольно уж.

— Будет, что ли, мать? — раздраженно крикнул Иван. — Чего ты как по покойнику ревешь? Рано еще.

Мать перестала плакать. Притаилась. Стало тихо. Только маятник дешевеньких часов отбивал такт.

По комнатам ходила тоска. Свет лампы казался холодным, ночь длинной и страшной.

Потом мать, растрепанная, простоволосая, с заплаканными глазами, вышла в комнату, где был Иван, и начала убирать со стола посуду. Иван стоял возле стола, опустив голову и засунув руки в карманы. Он не глядел на мать, словно ее не было в комнате, думал о чем-то своем, далеком, может быть, очень важном. Василий лениво выбрел из темной комнаты, хмурый и тоскующий. Мать вдруг остановилась у стола, протянула руку и сказала ожесточенно:

— Вот, если бы знала, что умолю, встала бы на колени и молила бы: сыночек, не уходи! Да уж знаю: для сыночка — что я, что камень придорожный — все одно. Эх…

И махнула рукой. Иван глянул на нее мельком, повернулся и заходил по комнате из угла в угол.

Тук-тук-тук — тукали его твердые шаги.

Василию стало не по себе. Он оделся и вышел во двор.

Х

Во дворе еще толпились люди. Стояли у ворот, слушали, что делается в городе и на улице. А выстрелы стали отчетливее, будто ближе, и слышались часто.

— Все стреляют? — спросил Василий кого-то, столбом чернеющего в темноте.

— Стреляют, — ответил тот, — хотя бы на минутку угомон их взял. Стреляют без передышки.

— Да, разбушевались, — подтвердил кто-то басом, и по тону Василий догадался: говорил Ясы-Басы.

— А вы все на дворе, Кузьма Василич? — спросил его Василий.

— Да что уж, дома жуть одна. На людях оно спокойнее будто.

— А что же теперь там-то делается? Боже мой, боже, — печально сказал кто-то, стоявший рядом.

— Д-да. Не дай бог.

Помолчали. Послушали. Было томительно. Отсветы выстрелов играли по низкому темному небу.

— А что, Акимка не приходил? — спросил Василий.

— Нет. Какое там. Сгиб, пожалуй, мальчишка, — ответил Ясы-Басы и, вдруг понизив тон, почти шепотом сказал: — А Варвара-то как будто не в себе. Сейчас выходила сюда раздетая. «Отворяйте, говорит, ворота, — сына пойду разыскивать. Я, говорит, враз его сыщу». Ей-богу.

— И что же?

— Ну, мы не пустили. Бабы тут были. Кое-как уговорили. Проводили домой. Теперь прилегла и забылась малость.

Опять все замолчали.