Октябрь

Пошли слухи. В толпе говорили, что к Москве с юга подходят казаки, идущие на помощь Комитету спасения родины и революции, что в Вязьме уже стоит правительственная артиллерия и кавалерия.

— Не иначе как в ночь большой бой будет, — тихонько говорили в толпе.

Слышал Василий эти разговоры; они казались ему мусором, что так надоедливо трещит под ногами.

И раздражали. Но моментами верилось, что ночью на самом деле будет большой бой, после которого все успокоится и наладится и станет вольготно, как после хорошей летней грозы.

Однако сколько на улицах народа! Чем дальше от центра, тем гуще толпа. У всех ворот, на всех углах — люди, люди, люди. И все осторожненько, испуганно смотрят в одну сторону, к центру, боязливо жмутся к стене, готовые сорваться каждую минуту и бежать без оглядки и спрятаться в своем углу.

До сумерек ходил Василий по улицам, а тоска и недоумение ходили с ним.

«Что ж теперь делать? Куда идти?» — спрашивал он себя.

И не находил ответа.

VII

А дома, на Пресне, в этот первый день боя было людно и шумно. Беднота — жительница окраин — высыпала теперь, праздная, на улицы и запрудила тротуары, дивясь невиданному. Кое-где еще спорили, кричали о предателях, об изменниках, о германских шпионах; кое-кто хмуро смотрел на рабочих, что с винтовками шли к центру в бой. Кто-то плакал. Кто-то молился.

Иногда злорадно говорили о буржуях, брюхачах и кровопийцах, которым теперь ущемляют хвост. Но это так, между прочим. Масса же этих плохо одетых людей с серыми лицами, на которых нужда написала свою длинную повесть, — эта масса была равнодушна к событиям. В толпе грызли семечки. Пересмеивались… И все чувствовали себя по-праздничному необыкновенно, словно дети, любующиеся пожаром. Все думали, что к вечеру бой утихнет, и тогда что-то изменится к лучшему, может быть, придет то прекрасное чудо, которого ждет каждый русский.

Варвара Розова — Акимкина мать — уже знала, что сын записался в красную гвардию и ушел в город, и теперь, бегая поминутно к воротам, а оттуда дальше, к углу, на Большую Пресню, она смотрела, не идет ли сын.

— Я ж ему задам! — вслух грозила она, ни к кому не обращаясь. — На-ка его, в гвардию записался, свиненыш.

И тихонько охала и беспокойно-влипчиво смотрела на прохожих, гужом валивших прямо по мостовой, где теперь уже не было ни извозчиков, ни автомобилей, ни трамваев. К вечеру улицы еще полюднели. Устало шли красногвардейцы поодиночке, с развальцем, небрежно несли винтовки, а у поясов болтались пустые патронные сумки. Эти отработали кровавый трудовой день. Толпа их останавливала, окружала, расспрашивала.

Акимки не было.

Ткачиха ловила красногвардейцев, останавливала, пытливо всматривалась в их глаза, спрашивала, не знают ли они Акимку Розова, не встречали ли его.

— Так, паренек лет шестнадцати, в серой шапке, в рыжем пальто.

— Где же? Нет, не встречали, — небрежно отвечали те, — много там народу.

И металась беспокойно ткачиха от одного к другому, с улицы домой, из дома на улицу. Искала, ждала и втихомолку плакала.

Ясы-Басы, зараженный ее тревогой, ходил перед вечером к центру города, дошел до самых Никитских ворот, — тоже искал Акимку. А когда вернулся, ткачиха вцепилась в него и расспрашивала уже с откровенными вдовьими слезами. Жалкая она стала; платок у нее был повязан криво, а старый потрепанный дипломат был надет наспех, только в один рукав; из-под платка на лоб выбивалась тощая прядь полуседых волос.

— Ведь тайком ушел, — рассказывала она в сотый раз. — Утром еще. «Я, говорит, на минутку, к воротам». И пропал там. Ах ты господи, да что же это такое?

Она посмотрела на Ясы-Басы пристально, словно взглядом хотела победить слезы, и, казалось, молила: «Утешь!»

Из ее глаз вместе со слезами уже глядела жуть. Смутился Ясы-Басы и неискренне сказал, лишь бы сказать что-нибудь:

— Да вы же не беспокойтесь, Варвара Григорьевна. Авось ничего страшного не будет.

Но ткачиха сердцем чувствовала эту неискренность, слушала как-то мельком, вполуха, и опять бежала к воротам. А у ворот толпа; женщины со двора, дворник Антроп, старый, равнодушный ко всему, и еще какие-то незнакомые люди, и всем им ткачиха рассказывала о своем сне:

— Будто у меня все зубы вывалились. И передние и коренные. Ну как есть ни одного не осталось… «Господи, думаю, да как я теперь буду жить? Как пить, есть-то буду?» А утром встала и мекаю: к чему бы это? А оно вот что: Аким Петрович в вояки записался. Да ежели его убьют, как же я-то буду? Сколько годов я ночей недосыпала, куска недоедала, его воспитывала, а теперь…

И, не договорив, тихонько плакала, вытирала бисерные быстрые слезинки кончиком темного вдовьего кашемирового платка.

— Эх-х, — крякал Ясы-Басы, посматривая на ее судорожно вздрагивающие губы. — Вы, Варвара Григорьевна, подождите горевать. Може, все образуется. Може, сейчас домой придет, а не придет — завтра чуть свет по улицам пройдем, поглядим, все оследствуем, найдем. Человек — не иголка, найдем.