Октябрь

— Там другая есть женщина. Старше, разумней. Крестьянскую жизнь лучше знает, про листовки слышала.

— Хорошая женщина? — вскинула брови Агнеса.

— Очень.

Прошло некоторое время, прежде чем Агнеса возобновила разговор.

— Видишь ли, Тимош, я всё время пыталась понять, что именно произошло в Моторивке…

— Почему вы не спросили прямо?

— Лукавство, Тимош, непростительное лукавство. Да, в этих вопросах ты разбираешься. Удивительно! Ну, хорошо, Тимош… Поедешь и сделаешь всё, как уговорились. А теперь — комната Павла в твоем распоряжении. Отдыхай. Вот для нашей бабушки и записка, рапорт о твоем появлении. С ней можешь быть откровенен.

Тимош не мог понять, что всколыхнуло прошлое, что в Агнесе напомнило о другой — бойкая речь, насмешливый взгляд, легкие красивые руки? Она была иной, совсем иной и вместе с тем…

Его поразила непонятная легкомысленная словоохотливость Агнесы, совершенно не отвечающая тому, что говорил о ней Иван.

Может быть, Иван обманывается?

Или, напротив, он сам не понимает Агнесы?

Когда женщины стараются казаться проще, чем есть на самом деле? Быть может, она просто снисходительна, — Тимош для нее младший брат Ивана. Или, возможно, ей требовалось выведать что-либо о Моторивке? Больше того, что могут дать прямые вопросы и ответы. Зачем? Стремится проверить его, прежде чем поручить новое дело?

— Нет, все не то!

«Что ты расскажешь Прасковье Даниловне обо мне?» Вот где разгадка!

Агнеса не знает, как встретят ее в семье Ткачей, не уверена в этой встрече. Она любит Ивана и боится своего чувства. Почему?

Тимош для нее — глаза и уши Ткачей, наперсник Прасковьи Даниловны, она опасается его ревнивого взгляда, смущена и старается скрыть смущение напускной непринужденностью. Что же произошло между ними, почему эта неглупая самоуверенная девушка так робеет перед Ткачами?

Занятый своими мыслями, Тимош и не заметил, как в комнату вошла старуха в черной поношенной тужурке с металлическими пуговицами. Появление неизвестного человека, спокойно восседавшего за столом над пустым чайным стаканом, нисколько не удивило ее. Поставив кошелку в угол, она принялась развязывать платок, не глядя на Тимоша, и, только заслышав запах самоварного угара, проявила озабоченность.

— Ты что, пустой чай хлещешь, — обратилась она к новому гостю, — чем она тут тебя потчевала?

Старуха подошла к столу, заглянула в самовар, неодобрительно покачала головой, оторвала от газеты клочок, приладила под камфоркой.

— Это вы про Агнесу спрашиваете? — смущенно поднялся из-за стола Тимош. — Агнеса тут вам записку оставила.

— Агнеса! И он ту же песню! Агния, Агния, молодой человек. Слава богу, православная, крещеная. Пустым чаем поила? — старуха заглянула в стакан.

— Да чего ж… Я сыт, бабушка.

— Это у твоего дедушки бабушка. А я тебе Александра Терентьевна. А ты кто будешь?

— Вот записка, — протянул листок Тимош.

— На что мне твоя записка. Языка, что ли нет?

— Я из Киева, Александра Терентьевна, — нерешительно пробормотал Тимош, не зная как представиться, — кузен, то есть двоюродный брат…

— Вижу, что кузен. Раз Павлушкину форменку одел, значит кузен. Прокламации возишь?

— Нет, я просто так. В гости.

— Все вы просто так. А там, гляди, в Сибирь за милую душу. Ну, ладно, раз кузен, так ты и ешь, как полагается кузену. Вот тебе сало шмаленное, вот огурцы, тарань. Сотку поставить или к обеду?

— Нет, сейчас не стану…

— Ну, это как кто. Иные действительно спозаранку не любят. А всё равно, друг милый, ты моего стола придерживайся. Ты меня слушай. А то они тут и из тебя Агнесу сделают.

— Кто это они, Александра Терентьевна?

— Поживешь, увидишь. Разные тут водятся. Которые пескари, которые головни, а которые и щуки. Всякая рыбка есть. Да погоди-ка, — приглядывалась она к Тимошу, — никак ты уже бывал у нас? Этой весной был или зимой. Кажись, еще до Пасхи?

— Был, Александра Терентьевна.

— От Ивана приходил?

— От Ивана.

— А что же он не показывается?

— В Петрограде, Александра Терентьевна.

— Ты напиши ему, чтобы скорее приезжал. Что же это он девку бросил, а сам в Питер подался. Непременно, чтобы скорее приезжал, а то они ей тут голову закружат.

— Кто это они, Александра Терентьевна?

— Да студенты, студенты, щучки и пескарики.

— Не любите студентов? — оживился Тимош.

— Студентов? А что студенты — такие же люди. Люди разные и студенты разные. Мой Павлушка тоже студент, вольнослушатель! Не то, чтобы силком кто гнал, а вольно, по собственному желанию лекции слушает.

Она засуетилась, прибирая со стола. Тимош помог убрать самовар.

— Ну, что про твоих слышно? — спросила она вдруг.

— Да ничего не знаю. Я только сегодня приехал.

— Мучают людей, изверги. А ты и верно с дороги., усталый. Ступай отдохни.

Тимош отказывался, благодарил, уверял, что чувствует себя превосходно, но едва добрался до койки, повалился снопом и очнулся только к вечеру.

Агнеса была уже дома. Он узнал ее шаги, шелест ее платья. Потом они о чем-то тихо разговаривали с Александрой Терентьевной. Старуха выговаривала, Агнеса слабо защищалась. Не желая быть невольным свидетелем чужого разговора, Тимош оделся и вышел в большую комнату.