Октябрь

— Брешешь, всё брешешь. Не был я, — затрясся Растяжной.

— Правду говори, Митрий, — посоветовал Ткач — лицо его становилось все более жестким.

— Христом богом клянусь, не был.

— А слышал, что человек сказал?

— Врет, говорю.

— А зачем кожух бензином смывал? — подскочил Коваль.

— Ну, кожух был, а меня не было.

— Значит, кожух был, — подхватил Павел, — вот, товарищи, дела — кожух по Ольшанкам без хозяина гуляет, Ну, признавайся, кого кожухом снабжал? Прямо говори. Не скажешь — люди скажут, хуже будет.

Растяжной сразу обмяк, обабился, плечи еще больше обвисли, руки затряслись:

— Механик просил.

— Какой механик?

— Да наш, из снарядного — «Запела родная». Он к ночи в Ольшанку собирался, а ночи еще свежие, да главное — не хотел в деревне в городской одежонке показываться. Теперь там к городским не больно… Ну и попросил кожушок на время. Погода, говорит, свежая.

— Не погода свежая, а дело мокрое, — перебил Павел, — не хотел свое чистенькое городское пальтишко пачкать.

— Не знаю, товарищи дорогие, а только просил. Это я верно говорю. Не мог я ему отказать, дело у нас общее.

— Какое дело? — подступил Павел. Растяжной метнулся, как затравленный зверь, но было уже поздно.

— Говори!

— Да обыкновенное, не думайте, мастерскую затеяли «Кувалдин и товарищи». Механик обещался нам во всем помочь. Сперва в Ольшанке, а там и в город — свой заводишко завертеть. Ничего другого мы и не думали, только свой заводишко.

— Вот, Растяжной, до чего тебя твои дела довели, — назидательно проговорил Павел. Тарас Игнатович бросил на него быстрый предупреждающий взгляд, однако Павел не заметил этого взгляда, — выходит, механик ваш совсем не той механикой в Ольшанке занимался.

Батько снова неодобрительно покосился на Павла, но тот продолжал:

— Кулаков собирал, оружие добывал, с юнкерами снюхался, а ты следом за ним, рабочий человек.

— Крест святой, товарищи дорогие, — молил Растяжной, — кого хотите спросите.

— А вот и спросим. И нам каждый скажет: «Растяжной — первая шкура, против всех товарищей идет, в цехе чужой человек, только и знает орет: «до победного»».

— Орал, правильно говорите — орал, — колотил себя в грудь Митька, — что было, то было. И мастерские хотел в Ольшанке завертеть: «Растяжной и товарищи».

— То говорил «Кувалдин», а теперь уже «Растяжной».

— Ну, это всё равно. Что было, то было, а рельс не крутил.

— Ну, хорошо. Ступай, Растяжной. Только помни, проболтаешься про наш разговор, не обижайся, — отпустил Митьку Павел — у него не было ни оснований, ни права задерживать Растяжного. Семейный цеховой разговор закончился, а для иного не пришло еще время.

— Ловили щуку, — бросил Павел вдогонку, — а поймали пиявку.

Ткач упрекнул Павла:

— Напрасно ты, товарищ Павел, насчет механика распространялся, насчет его ольшанской механики. Этого, по-моему, не следовало делать Узнали про кожушок и годи.

Павел было заупрямился, ссылаясь на то, что Растяжной теперь разбит, подавлен, болтать не посмеет. Однако Кудь поддержал Ткача: слишком Павел торопится, забегает вперед, горячится. Павел, поспорив немного, признал:

— Пожалуй, ты прав, товарищ Ткач. Не подумал…

Зато подумал механик. На работу на следующий день он не вышел, на заводе больше его не видели. Вскоре после того исчез и Растяжной, бросив жинку, малую дитину и сковородки.

* * *

С Антоном Ковалем Тимош расстался дружески, словно ничего между ними не произошло, только и разговору было, что о заводских делах, об истории Растяжного. Но когда пришел час расходиться по домам и Тимош спросил товарища:

— Заглянешь?

Коваль ответил неопределенно:

— Не знаю…

Тимош понял, что всё сказанное Антоном в запальчивости так и осталось у него на душе. Весь вечер Тимош думал о нелепой размолвке, о неожиданном приходе Кати в весеннем платье… Он решил поговорить с девушкой просто и откровенно об Антоне, о ней самой, о том, как жить дальше.

Но не так-то легко отважиться на прямой чистосердечный разговор. Да и Катя больше не заходила. Встретились они на демонстрации, заметили друг друга, когда уже народ стал расходиться.

Чтобы выиграть время и собраться с мыслями, Тимош предложил:

— Пойдем за город, Катюша, — денек уж больно хорош!

Она охотно согласилась: видно, и ей необходимо было поговорить с Тимошем.

Вышли за город, показались уже озерца и яркие лоскуты озимых. Тимоша поразила осязаемая близость всего, что раскинулось вокруг. Цветущие сады на холмах, озаренные закатом долины, наполненные движением света, высокие могилы и Черный лес на дальней гряде, прозрачные стремительные перелески с буйной солнечной листвой и две ослепительные, — в шелковых кудряшках, — березки-сестрички, прильнувшие друг к дружке в задушевном шепоте; раздумья и мечты, таящиеся в тишине полян, сверкающий изгиб реки; первая его весна — следы маленьких ног на песке, и девичьи руки — всё воскресло вдруг.

Кто-то окликнул Тимоша, он слышит голос Кати, ее дыхание. Удивительно хороша она в простом легком платье с красной косынкой на плечах. Он с волнением ловит каждое ее слово, не вникая в значение, что бы она ни произнесла, повторяя про себя:

— Хорошая!