Октябрь

У реки было сыро, настоящая теплынь еще не установилась, но детвора и бабы потянулись уже на бережок, тащили ведра и миски с бельем, спешили всем скопом с малыми ребятами и дворовыми собачонками. Они шли не к реке, — мелкой, заболоченной, — их манила фабричная отводная труба, струя горячей отработанной воды, день и ночь дымящаяся паром.

Горластым табором располагались под откосом, стирали белье, купались сами, отворачиваясь для приличия лицом к высокому берегу, часами барахтались в воде, пользуясь даровым теплом.

Родной город, родная река, крикливое, суматошное детство! Тимош смотрел на копошащихся внизу людей, не осуждая и не брезгуя, — слишком близким было это детство, слишком знакомым.

Когда-то у него была другая река, широкая, стремительная, необозримая — до самого Черного моря, с удивительно ясной далью, с огненными лучезарными зорями и песней, которая, как птица, парит над просторами. Было селение на крутом берегу, чистая хата над кручей и мама, нежная, ласковая голубка…

— Когда они с отцом пришли в этот городок? К фабричной реке? — Тимош смутно помнил обожженный солнцем знойный день. С тех пор прошло много лет, Тимош давно уже привык, прижился, город стал родным. Тут не было лучезарных просторов, ни святой реки, ни упоительных берегов, ни гор, ни моря. Свалки, сортировки., дым, кокс, железо — казалось, железная петля замыкалась вокруг человека, готова была задавить, вытравить сердце и душу.

Но были люди, удивительные люди, мастера и созидатели всего вокруг, творцы замечательных вещей, властители огня и машин. Великие и простые, суровые и ласковые, бесхитростные и мудрые.

Тимош ненавидел этот город за грязь и нищету, торгашество и растленность.

Он полюбил его за великий труд и чистую неподкупную душу мастеров.

* * *

На дороге со стороны проходной появились двое: маленький быстрый шел впереди, рослый, рыхлый с обвисшими плечами следовал за ним неотступно. Издалека чудилось, что маленький вел рыхлого, как козу на базар, на веревке: маленький через канаву, и тот за ним, маленький через мосток, и тот следом.

Потом показалось еще двое, Тимош сразу узнал их, и поспешил навстречу. Семем Кузьмич, как обычно, держался собранно, поглядывал вокруг оком судьи. Тарас Игнатович выглядел проще, доступнее, больше по-семейному, и Тимошу он представился вдруг как бы душой, батьком завода.

Куль поздоровался с Тимошем, как всегда, строго, а Тарас Игнатович кивнул головой, как всегда, родственно.

— Товарища Павла нет? — спросил Кудь и, оглянувшись, увидел Павла, направляющегося на левадку в сопровождении двух дружинников.

— Значит, все в сборе.

— Сразу и начнем, не тяните жилы, — мягко предложил Ткач, и Тимош, хорошо знавший батька, так и подумал: «Стелет мягко!»

— И не давайте ему передышки, — заключил Ткач.

— Что за круг без полведерки? — подошел Растяжной. Завидев незнакомых людей, Павла с красной повязкой на рукаве и дружинников с винтовками, насупился, — гулять собрались или на охоту пришли? Фронт разбегается, а по городу с пушками ходят.

— Мы к тебе, товарищ Растяжной, по делу, — сразу приступил Павел, — от имени Совета депутатов. Разговор по душам. В общем, плохи твои дела, товарищ Растяжной.

— Да вы что, товарищи, — оглядывался по сторонам Растяжной, — шутить собрались?

— Какие там шутки. Имя, отчество?

— Дмитрий… — безотчетно пробормотал Растяжной и в глазах его появилась собачья растерянность, — Митрий Тимофеевич, — повторил Растяжной, переводя взгляд с Павла на дружинников.

— Слышал, наверно, Дмитрий Тимофеевич, — приблизился к нему Павел, — сообщили нам — дела черные в Ольшанке творятся. У тебя там родичи?

— Никаких родичей, товарищ начальник. Кума да свояченица. Это верно.

— Так вот, говорят, своротили они там рельсы под Черным лесом. Не знаю уж кто — кума или свояченица. Пять вагонов в щепки, остальные вверх колесами. Солдатики фронтовые погибли, женки, дети малы.

Растяжной не успел и дух перевести, Тарас Игнатович выступил вперед:

— Был в Ольшанке перед пасхой?

— Да, что вы, товарищи, братья дорогие…

— Ты прямо говори, по-хорошему.

Растяжной блудливо поглядывал на Павла и дружинников, без труда угадав в них людей, судящих на месте преступления.

— Не был я, понимаете, не был, — закричал он и схватился за ворот рубахи.

— Коваль видел тебя в Ольшанке, — оборвал Тарас Игнатович. Всё добродушие исчезло с его лица, губы так плотно стиснулись, что кровь от них отлила.

— Врет! — рванул ворот Растяжной. — Брешет, собака. Не был я, товарищи, всё врет проклятый…

Павел хотел что-то спросить, но Тарас Игнатович чуть заметным движением остановил его:

— А чего ж ты так горячо отпираешься? Разве Ольшанка уж такое гнилое место, что порядочному человеку и пути туда заказаны? Село, как село. Хорошее село. И люди там всё больше хорошие. Чего же ты отрекаешься? Чего испугался, Растяжной?

— Так вы ж… так я… — запутался Растяжной, замотал головой, точно спасаясь от петли, — не знаю, товарищи…

— Выходит, знаешь, если испугался, — холодно заключил Кудь.

Павел обратился к Антону:

— Видел его в Ольшанке?

— Видел, товарищ Павел. Я ему и кожух дегтем перекрестил.