Океан. Выпуск двенадцатый

Вообще странностей в его характере предостаточно. Вот и холостым он тоже остался из-за своих принципов. Блюститель флотских традиций, он считал, что дореволюционный морской устав безусловно прав был хотя бы в том, что не разрешал флотским офицерам вступать в брак раньше тридцати лет. Прежде научись служить, а потом уж обзаводись семьей. Николай Николаевич и сам учился — учился долго, терпеливо, — а научившись, вдруг понял, что время для идиллических свиданий для него безнадежно ушло. Когда понял, не расстроился: суетная старпомовская должность не оставляет времени для самокопания.

Недавно он совершенно случайно узнал, что кто-то из корабельных острословов придумал ему прозвище Вековуха. Будучи человеком обстоятельным, Сенькин покопался в толковом словаре русского языка, вычитал там, что «вековуха — одинокая женщина, не бывавшая замужем», и не обиделся. «А что ж, и впрямь вековуха, — горько согласился он с острословом. — Холостой, неприкаянный. Двадцать лет на одном корабле — и уже старпом… — Так же горько пошутил он над собой. — Вековуха и есть…»

На корабле Сенькина уважали и даже побаивались. При встрече на всякий случай старались перебежать на другой борт. Береженого бог бережет.

Был он неулыбчив и внешне строг. У него и обличье-то было как у хмурой вертикальной скалы — страшно подступиться. Просто так не подойдешь и не спросишь: как, мол, живете, Николай Николаевич? Обращались к нему только по делам служебным. Дремучие лохматые брови скрывали его глаза, и поэтому никогда нельзя было наверное сказать, в добром он сейчас расположении духа или не в настроении. Телом старпом был чрезвычайно сух, а умом ироничен.

И совсем уж другим человеком был командир электромеханической боевой части Толмачев. «Мех», как его называл Сенькин. Борис Васильевич был этакий мяконький, округлый, лицо у него было простецкое, неприметное, каких на Руси миллионы. О таких лицах когда-то хорошо сказал А. Бестужев-Марлинский: «Их отливает природа для вседневного расхода». Он любил жизнь, людей, море, детей. Все любил и всему радовался. У него уже были два сына-близнеца, перешли во второй класс, а сейчас жена Бориса Васильевича была опять на сносях. Врачи обещали двойню, а то и тройню. «Мех» радовался и трем.

— В куче теплей, — отшучивался он.

Служил он на БПК недавно — год всего. Но за этот срок он ни разу ни с кем не поругался и не испортил отношений. Даже с подчиненными, хотя службу требовал с них жестко и непреклонно. Недаром его боевая часть стала лучшей не только на корабле, но и на всей эскадре. Дело свое он знал туго, того же требовал и от других.

Одним словом, человек как человек, даже больше — хороший человек. Вот только был он неистощимым фантазером, и именно это раздражало старпома, человека сугубо прозаического. Он твердо был убежден, что у «меха» мозги с вывихом. Непонятное всегда настораживает и даже чуть пугает. Вот так настораживал Толмачев и старпома.

Началось это еще год назад, в их первый дальний поход. Как-то ранним утром старпом увидел, как Толмачев, стоя у борта, подержал над головой пустую бутылку, затем аккуратно заткнул ее пробкой и сунул в карман. Зная, что инженеру-механику по долгу службы положено собирать в бутылки на анализ пресную воду, топливо, машинное масло, и застав его за этим занятием, старпом не обратил бы никакого внимания и прошел мимо — человек занят своим служебным делом. Но тут было что-то не совсем то, старпом почувствовал это многоопытным нутром. И всегда сдержанный Николай Николаевич не утерпел:

— Что это вы делаете, Борис Васильевич? — так, на всякий случай, спросил он.

— Собираю ветер, — невозмутимо и с обычной улыбкой ответил Толмачев.

— Зачем?

— Коллекционирую… — Механик повернулся и спокойненько направился в ПЭЖ, а опешивший Сенькин застыл столбом.

«Вот это дела-а-а», — ошалело подумал он.

За обедом в кают-компании старпом из под своих лешачих бровей изучающе и как-то по-новому рассматривал «меха» и размышлял, на какой почве тот мог свихнуться. Но явных признаков помешательства у Толмачева не было. Он улыбчиво слушал, как молодые офицеры допекали такого же, как и они сами, молодого доктора лейтенанта Бурого. Потомственный сельский житель из глухоманной западносибирской деревеньки, Бурый по прихоти судьбы попал в областной мединститут, с грехом пополам закончил его, а когда в военкомате ему предложили призваться на флот, с радостью согласился. И теперь вот, завидуя сам себе, он пребывал в должности начальника медицинской службы большого противолодочного корабля.

Известно, что образование прибавляет только знания, но не ум. Бурый же оказался счастливым исключением: благодаря институту он не только пообтесался и поднахватался разных полезных и бесполезных знаний, но даже и поумнел. Вот только по части русского языка он так и остался, как говорится, с пробелами. Он, например, упрямо говорил «травиально», наивно полагая, что это слово произошло от флотского «травить», «лаболатория», «морально-психиологический», «консилий», «симпозий».