Океан

– Господа офицеры предлагаю вам ознакомиться со следующими документами, – он стал передавать ксерокопии по столу, – это копии, снятые с тетради Наумова, которые достал Маликов. Так как знакомиться с ними можно очень долго ввиду большого их количества, зачитаю вам то, что уже нашёл. Итак, двадцать второго февраля сделана эта запись, – он отдал лист Гульцу. – Строку я подчеркнул. «Утром гексоген, ночью героин». До смерти Борисова серии стихов о самоубийствах: «Я вскрыл себе вены…» и в день его смерти «Паскуда»

– Не правда ли, очень интересно? И, наконец, вот это. Я, правда, не знаю, как объяснить, но эта вещь мне знакома.

Он также отдал лист Гульцу.

– Ну, ещё бы, ты его не знал – это же легенда. У Цоя на могиле написаны слова из этой песни.

Смерть стоит того, чтобы жить,

А любовь стоит того, чтобы ждать.

– Нет, я таких песен не слушаю, но эти стихи знаю.

– Ну и что, что не слушаешь, так слышал где-нибудь по телевизору, по радио.

– Да нет у меня никакого радио.

– Тогда объясни.

– Вот именно не могу.

В это время возбуждённый Колобов что-то несколько раз перечитывал, что-то высчитывал на пальцах.

– Точно, в этот день.

– Что в этот день? – Гульц отвернулся от Чеснокова и посмотрел на него.

Вот: По дороге в ад

Чёрный всадник мчится.

– Это мне приснилось, когда и маньяка убили. В ту же ночь.

– Да, ребята, вам надо дружить со своим подсознанием. Ты что, Лёша, любитель хард-рока, это же «Ария».

– Какая ещё Ария, какой хард-рок?

– И кстати, дядя Вова, гексоген и героин это химера.

– Какая ещё химера, – ставился сурово Чесноков.

– Такая, песнь так называется, это тоже «Ария». Я смотрю, вы втихаря увлекаетесь тяжёлым роком. Чего ты уставился на меня? Ты думаешь это доказательство? Нет. Это косвенные улики, спроси у работников прокуратуры, – он указал пальцем на Вяземского. – С таким доказательством тебя везде засмеют.

– Но сказать, что эти вещи ничего не значат тоже нельзя, – заступился за своих коллег Вяземский.

– А я и не спорю, но мне интересно как ты напишешь, что мне это приснилось во сне? Мне привиделись такие вот стихи? Во, попадёшь! Да?! Нам ещё сюда не хватало дела о Сатане. Если ты, товарищ полковник, отправишь такой отчет в Москву, то тебе точно посоветуют обратиться к психиатру.

– Ладно, не будем обращать внимания на непонятные обстоятельства, обопрёмся на то, что имеем: гексоген, героин, самоубийство, паскуда и всё датировано числами, – прервал Гульца Вяземский.

– Ладно, сидите, читайте, изучайте, а мне нужно кое-что проверить. Костя, отвези меня, – и Гульц под всеобщее молчание вышел.

– Ну что же, будем изучать.

Общую тишину нарушало лишь шуршание бумажных листов.

Океан.

– Почему, да почему же?

– Потому, да потому.

– И зачем ты веришь?

– Сказки бабушкины любишь?

– И зачем, как пепел тлеешь?

Ты родилась, чтобы жить,

Чтобы в горести тужить.

Но зачем и почему же

Ты разбрасываешь звёзды,

Ты закрашиваешь небо.

Ты раскидываешь счастье

Ты заглатываешь горе,

Не считая в теле ран

Посмотри, кругом же море,

А за ним и океан.

Вяземский теребил усы, передавая лист дальше.

       ***

Я умер вчера или когда-то давно.

Я вырос на группе «Кино».

Я жил весь в грязи и в ней всё равно

Я любил её окно.

      ***

Она умирала, я плакать хотел.

Я ждал её и никогда не забуду.

Она умирала, и я не успел

Её подождать минуту.

Колобов хотел было вставить свой комментарий, но, окинув взглядом мрачные лица присутствующих, передумал, перекладывая лист дальше.

Бесы.

День устает и пляс-свистопляс,

На землю спускается тень.

Метла до темна, постоит пока,

На ней матушка лень.

Крест не спасёт, во мне бесы,

Я вижу их чёрные рыла,

Я слышал, что где-то уже Сатана

Гимны предсмертные выла.

Душа – как резина, тяни – хоть порви,

Но сердцу всё-таки больно.

Бывало и хуже: я выл, я ревел,

Хоть тело тянуло на волю.

Грехи наши тяжки – Богом клянусь,

Крест мой нательный спроси, если хочешь

К топким трясинам, где грязь

Можешь спросить тёмной ночью.

Вид Чеснокова от такой литературы не становился веселее, и выражение на лице отбивало у окружающих всякое желание общаться.

      Лукоморье.

Там в царстве вечных морей – тишина,

Она лучше всяких слов говорит.

Блеск новорождённого месяца

В лукоморье нам дверь отворит.

Лоно мирской души таят семена,

Идеи, формы всего, что, было, будет и есть,

И явь вечной мудрости жизни верна

Лишь для тех, кто останется здесь.

Избушка, там Чернобыль помня,

Стоит без окон, без дверей.

Леса, поля у Лукоморья,

Земная мудрость – нет людей.

Там, где пустырь, чайхана,

Азиатский бес – плясун.

Где черни, опия, да мака полна она,

Королеву одурманил колдун.

У лукоморья курганы на взгорье,

Растет полынь да пырей

У Колымы да Сибири

Кости всех богатырей.

Вяземский щёлкнул зажигалкой и закурил сигарету. Вслед за ним все сделали то же самое. И только после этого посмотрели друг на друга.

– Знать бы, что мы ищем, – затянулся Вяземский.

Кабинет стал наполняться едким дымом. Это отравление прекратил Чесноков, первым затушив сигарету.

– Не, мужики, так мы скоро друг друга не увидим.

– Мы в курилку, – Колобов с Вяземским вышли.