Огонь под пеплом

Кошмарное пробуждение: кругом была светлая лунная ночь. Она не лежала, как думала, в своей постели, она тряслась с крепко стянутыми за спиной руками, со связанными ногами на дне разболтанной двуколки, которая подскакивала на буграх и выбоинах дороги (и дерево стонало: «ух! ух»), а пустые бидоны и ящики сталкивались и грохотали, словно барабаны и тарелки. Ветер завывал в ветвях над дорогой. Плотно набитый мешок с известью или гипсом при каждом толчке бил ее по животу. Перед ней чернели мощные плечи двух расположившихся на сиденье мужчин. Один молча правил, и другой к нему не обращался. Как они схватили ее? Вероятно, чем-то одурманили, и потому она спала таким тревожным сном, потому проснулась так поздно и ничего не помнит о том, что с ней случилось. Или это сейчас она видит сон?

Она снова закрыла глаза, по привычке толкнула мешок животом, надеясь выбраться из этого дурного сна и оказаться наконец в своей постели или вернуться в бальный сон к бразильцам. Но нет, ей это не удалось, может быть, не хватило времени, ничего не изменилось, и двуколка стала. Они положили ее перед ямой у обочины длинной, прямой и пустынной лесной дороги, рядом с ней положили белый в лунном свете мешок. Они не развязали ее; они не прикасались к ней без необходимости. Должно быть, обо всем условились заранее, потому что не произнесли ни единого слова. Она увидела: каждый достал свой нож и открыл его; она почувствовала: два лезвия разом вонзаются в ее левый и правый бок, выходят, затем ощутила, как воздух вытекает у нее между ребер. «Бразильцы?» — подумала она еще, стиснув зубы, а потом обмякла, и все кончилось.

РОДОГУНА

Пьеру Клоссовски

…Большой белый как снег олень стоял между Актеоном и божеством; и, накрыв спину лесной богини, рогатый царь входит в свои владения.

Пьер Клоссовски

В пустые сараи брошенной солеварни любой может войти беспрепятственно. Двери не запираются, потому что украсть нечего (или уже и дверные замки украли), и там, под этой крышей, залатанной тростником, паклей и варом, каждый разгуливает себе свободно среди пришедших в негодность котлов, потерявших колеса вагонеток, разбитых горшков и больших выбеленных водой и ветром кусков дерева, в темноте похожих на кости доисторического животного. Даже летом здесь сыро — камень и дерево так сильно пропитаны солью, что бесконечно удерживают мельчайшую утреннюю росу; металл изъеден ржавчиной, намокшая корка отстает большими кусками; земля немного липнет к подошвам.

Может, и водятся здесь мелкие твари, но они не подают признаков жизни, их не видно и не слышно. Если же говорить о тех, кого со слабым оттенком уважения именуют родом человеческим, Валентин Сорг — единственный его представитель, пожелавший укрыться от жары в часы полуденного отдыха.

Наш человек устроился на куче мешков (или обрывков мешков), в свое время послуживших постелью бродягам, хотя соляной остров — не слишком людное место; ноги он тоже прикрыл жесткими и рваными мешками, скорее пытаясь создать приятную иллюзию одеяла, чем для защиты от легкого озноба, вызванного контрастом с уличной жарой. Из своей котомки он извлек жалкий завтрак: тощие маслины, какие растут на диких деревьях до того, как прививка улучшит плоды, да твердые, зубы можно обломать, морские сухари; к счастью, красное вино восполняет скудость пищи. Забрызганные купоросом переспелые грозди, собранные у обочины, — худшая часть завтрака, который ими и завершился. За распахнутой дверью ослепительный день; тень чуть отступила от порога.

Поев и опорожнив бутылку, Валентин растягивается на мешках, но для послеобеденного сна он недостаточно насытился, и им овладевают грезы; он закрывает глаза, словно натягивает экран для лучезарных воспоминаний.