— Ничего не знаю, — честно признался Аухадиев. — Никогда его даже и не видел… Я… я, Надежда Николаевна… по наущению… Натравили меня…
Аухадиев говорил через силу — слова застревали в пересохшем горле.
— Кто они? — с мукой в сердце спросила Надежда Николаевна.
— Зонтик… потом… Шагиагзамов… Все…
— Продолжайте… — сказала она. Ее била мелкая дрожь.
— Еще… Зубков. Они ненавидят вас. Я не допытывался почему. Зубков обещал меня сделать механиком и все твердил, будто вы возражаете против этого. А вы знаете мой характер… Если выпью…
Аухадиев рассказал, что его уже недели две как таскают в милицию. Вначале никак не мог сообразить, почему вызывают именно его, потом понял. Зонтик показала, якобы это он, Аухадиев, пырнул ножом Баламира. Следователь хотел было посадить его в тюрьму, но Баламир, должно быть, сказал следователю, кто ударил его ножом, и Аухадиева перестали вызывать на допросы.
— Надежда Николаевна… — сказал Аухадиев, отдышавшись. — Вы хотели вытащить меня из ямы, а они… толкали меня туда, хотели сделать убийцей. Об этом я еще и на суде скажу…
У Надежды Николаевны шевельнулось сомнение: «Не хитрит ли Аухадиев? Не крокодиловы ли слезы льет?»
— А почему вы раньше не пришли?
Аухадиев прямо посмотрел на Яснову.
— Виноват, Надежда Николаевна. Об этом я уже рассказал там, где нужно… И не сегодня.
Когда Аухадиев вышел, Надежда Николаевна, глядя через окно в цех, задумалась. Она еще не могла разобраться в сложных чувствах, поднимавшихся в душе, но всем своим существом ощутила облегчение.
Глава двенадцатая
Как ни глух был Муртазин к внутренней жизни своих близких, даже он не мог не заметить, что с женой творится что-то необычное. Она уже не просила, не умоляла, как прежде, а твердо объявила, что намерена пойти на работу.
— Меня теперь ничем не удержать, Хасан. Натерпелась, хватит, — сказала Ильшат с какой-то новой для нее ноткой решительности, когда Муртазин попробовал крутым окриком остановить ее.
Это была уже не прежняя мягкая, всегда со всем соглашающаяся, привычная, домашняя Ильшат, а какая-то новая, требовательная, даже резкая в своих суждениях женщина — настоящий отпрыск Уразметовых.
— Почему ты так упорно не хочешь, чтобы я вернулась к самостоятельной работе? Что в этом плохого? Маленьких детей у нас нет. Хозяйничать будет домашняя работница. Что мне, здоровой женщине с дипломом инженера, день-деньской торчать без дела дома?
Ильшат, в черном костюме, подтянутая, с гладко зачесанными иссиня-черными косами, собранными на затылке в тугой узел, отошла к окну.
— Если хочешь знать, Хасан, ты просто боишься, чтобы я не сломала твой привычный домашний мирок. Семья для тебя что-то вроде крепости, где ты полный господин. Пусть даже в этой крепости твой самый близкий человек чувствует себя замурованным, тебе дела нет. Пойми наконец, все осталось позади. Я была в райкоме, и меня направили сменным мастером на завод. С завтрашнего дня я приступаю к работе.
Муртазин гулко хлопнул дверью и ушел из дома.
Зайдя несколько дней спустя поздним вечером в директорский кабинет и застав там Муртазина, Гаязов не стал спрашивать его, почему он в таком мрачном настроении, — он уже знал от Макарова о его семейных неурядицах, — а прямо сказал:
— Я, Хасан Шакирович, не думал, что вы в семье такой феодал.
— Феодал… феодал, — вышел из себя Муртазин. — И откуда берутся такие пакостные слова…
Раньше, в какое бы время дня и ночи Муртазин ни возвращался домой, Ильшат всегда ждала его, все было наготове. Теперь дома в обед его встречала домработница. Муртазин по старой привычке съездил несколько раз пообедать домой, но там было так пусто, так уныло, обед так невкусен, что он перестал обедать дома.
В те редко выпадавшие минуты, когда он мог позволить себе поразмыслить на свободе над своими семейными и заводскими делами, Муртазин ловил себя на странном чувстве: он точно плывет, но плывет против течения, и его относит назад, и в борьбе с волнами уже устают, обессиливают его руки. Но, собрав последние силы и соединив воедино свое упрямство, эгоистическое чувство самосохранения, он вновь выплывает на стрежень. Иногда он сознавал, что рано или поздно волна унесет его с собой, и все же не хотел подчиниться. Порой Муртазина кидало в другую крайность: манило уехать куда-нибудь далеко, в тихий, спокойный уголок, в самую глухомань.
На заводе хлопот прибавилось. Перестройка механического цеха осуществлялась не гладко, во всяком случае далеко не соответствовала первоначальным планам. Завод лихорадило. Все цехи выбились из ритма. В одних рабочие простаивали, в других гнали по четыре смены. Особенно задержались с выпуском запасных частей, а весенне-полевые работы были на носу. Муртазин измучился, давая объяснения.
Сегодня секретарь обкома вызвал их обоих — его и Гаязова.