Огонь неугасимый

Воспользовавшись неожиданной паузой, Муртазин счел за лучшее распрощаться.

— Э, нет, не торопись, зять, — остановил его Сулейман. — Посиди еще немного. Поскольку и товарищ секретарь здесь, хотелось мне сказать тебе одно толковое слово, как говорит наш вахтер Айнулла.

— Толковое слово успеешь как-нибудь после сказать, отец. И так уже надоели хозяевам, — возразил Муртазин, стараясь не выдать бушевавшего в нем гнева.

— Хозяевам?! Да я тоже вроде как хозяин в этом доме, если хочешь знать, — крикнул Сулейман. — Не зазнавайся больно, хоть ты и директор! Видали мы всяких директоров. Ты лучше вглядись-ка повнимательнее в Матвея Яковлича. Человек из-за тебя заболел, понимаешь ты это? А тебе и заботы нет. В кабинет, видите ли, вызвал. Думал этим обелить себя?.. Не выйдет! — помахал он пальцем перед носом Муртазина. — Ладно, хоть догадался наконец зайти, проведать. Ума хватило… И на том спасибо. Значит, не совсем еще сердце заржавело… А все же здорово прихвачено ржавчиной, прямо скажу. Вот перед человеком партии… — показал он рукой на Гаязова. — Добиться директорского кресла — большая честь. Но остаться при этом человеком — еще большая честь. А вот насчет последнего, зять, у тебя того… неважно обстоит!..

«Убил, старый дьявол!» У Муртазина даже спина взмокла.

А Сулейман закусил удила.

— Ладно, пусть к нам не пожаловал — ни проведать, ни на роди´ны. Не такое большое дело. Свои люди — сочтемся. Не сочтемся, так воевать будем. А вот что обидел Матвея Яковлича с Ольгой Александровной, этого, зять, тебе никак нельзя простить, — стукнул он кулаком по столу. — Да, никак!.. К нам ты, я понимаю, почему не ходишь. Боишься, обвинят в семейственности. К тому же и обиду какую, может, держишь на нас. А к Матвею Яковличу почему?.. Или тоже боишься обвинений в семейственности, га?.. Да, чин у тебя, зять, большой, а сам ты мелок! Сердись не сердись, хоть лопни со зла, а правду скажу. Потому что, если не скажу всей правды, — не заживет душевная рана ни у стариков, ни у меня, ни у тебя. А кому это нужно? Никому! На донышке еще осталась малость какая-то. Давайте-ка глотнем проклятой шайтан-воды, чтобы иссохли последние корни этой раны. Как? Можно, товарищ секретарь?

— Можно, — улыбнулся Гаязов.

— А коли можно — аминь!

10

Поглядывая то на обильно заставленный закусками стол, то на круглые стенные часы, Ильшат ждала мужа с гостями. И недоумевала. Хасан звонил в шестом часу, сейчас семь, восьмой пошел, а их все нет.

Хоть бы сказал по крайней мере, кого привезет. Стол-то хозяйке приходится готовить, сообразуясь с гостями. Но Хасан не имел привычки предупреждать заранее, кто будет. А попробуешь спросить — сердится: не все ли тебе равно? Всю жизнь так-то вот. Ни разу не позвали гостей, заранее договорившись, приготовившись. Иногда месяцами никто не заходит. А то вдруг зазвенит телефон в десять-одиннадцать вечера: «Готовься, сейчас гостя привезу». Ильшат уже привыкла, что должна быть в любой момент готова к подобному неожиданному звонку. Попробуй только пикнуть: «Почему заранее не сказал? Мне нечем угощать гостя», — Хасан всю душу из тебя вытрясет. Всякий раз в таких случаях дома поднималась такая суета — настоящее светопреставление. И когда наконец часа в два-три ночи гость уезжал, Ильшат сидела минут десять — пятнадцать в полном изнеможении, не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой. В такие моменты хотелось плакать от жалости к себе, от возмущения собственным безволием.

Вот уже и девятый час пошел, а Хасана все нет. Кто же он, этот несговорчивый гость?

Оленья голова невесело глядела из-под потолка своими стеклянными глазами на дорогие сервизные тарелки, прикрытые белыми шелковыми салфетками, на маленькие хрустальные графинчики с винами и ликерами, на голубовато-розовые фарфоровые вазы с яблоками.

Потеряв терпение, Ильшат вышла на кухню, проверить, не остыли ли пироги, перемечи.

Пришел Альберт. Молча разделся и ушел к себе. Ильшат давно чувствовала, что с сыном творится что-то неладное. «Неужели опять начинается то же, что было в Москве?» — с тревогой подумала она и решила сейчас же, немедленно поговорить с сыном.

Альберт успел скинуть пиджак. Он стоял, прислонившись к оконному косяку. Несоразмерно большая голова на тонкой шее, бледное лицо. Услышав шаги матери, он бросил на нее через плечо рассеянный взгляд и снова повернулся к окну, по-видимому наблюдая за кем-то.

— Альберт, — окликнула Ильшат сухо и требовательно, — мне нужно поговорить с тобой. Ты опять точно больной бродишь. Что с тобой?

Альберт нетерпеливо кусал губы, молчал.

— Я мать тебе, я должна все знать! Я не хочу, чтоб повторилась московская история.

Молчание.

Ильшат не сводила глаз с сына.

— Я жду, Альберт.

Альберт, отойдя от окна, снял со стены скрипку и резко провел смычком по струнам, исторгнув из нее визгливые дикие звуки, болью отдавшиеся в зубах.

Ильшат, не сморгнув, продолжала смотреть на сына. Наконец, не выдержав пристального взгляда, Альберт с сердцем швырнул скрипку на кровать и раздраженно повернулся к матери.

— Что тебе нужно?

— Жду!