Огонь Менестреля

Джоханнес равнодушно пожал худыми плечами. Он чувствовал, как пронизывающий ветер пробрался сквозь куртку и рубашку до его старых костей. Он никогда так не мерз. Глядя вдаль, туда, где на горизонте поднимался город, Джоханнес сказал:

— Он там, в Амстердаме. Нам нужно будет только зайти в банк, открыть сейф, и я возьму его. Я уже говорил тебе.

— Надеюсь, что так и произойдет, — произнес Хендрик. На мгновение Джоханнесу послышалась усталость в его словах, и он спросил себя, может, он все-таки ошибается. Наверное, Хендрик тоже устал от препирательств, от воспоминаний, от несчастий и ненависти. Достаточно ли этого, чтобы простить его? Нет, подумал Джоханнес, всему виной моя сентиментальность; не надо приписывать Хендрику свои взгляды и слабости. Хендрик де Гир не знает усталости, играя с людскими жизнями только ради собственной выгоды. Он не устает верить в свое могущество, верить, что может впутать в свои расчеты друзей, подвергая их опасности, верить, что все произойдет так, как он того желает.

— Верь мне, друг, — мягко сказал Хендрик.

Раньше он был другом. Теперь стал наемником и начал стареть.

Он ушел с палубы так же незаметно, как и появился.

Джоханнес был рад, что остался один. Продолжая смотреть на воду, он перевел взгляд на запад, в сторону моря, подумал о его бесконечности, и на душе у него стало спокойно.

Сидя в грязной каюте, Хендрик де Гир пил хороший голландский джин — jenever — прямо из горлышка. Ему нравилось пить одному, и он частенько так делал. Он никогда не питал особого пристрастия к алкоголю, это было бы слишком опасно при его образе жизни. Конечно, случались дни, когда он шел на поводу своих слабостей, но обычно как в выпивке, так и в любом другом деле он не терял самоконтроля. Он точно знал, сколько может выпить, не подвергая себя опасности.

Но сейчас ему хотелось прикончить эту бутылку, а может, даже еще одну. Он хотел забыться.

Как же я просмотрел?

Друг детства, враг на всю жизнь, лучший огранщик, старик. Совершенно неважно, как теперь относиться к Джоханнесу Пеперкэмпу, ясно одно — у него нет Камня Менестреля.

Алмаз не в Амстердаме. Их поездка — это акт отчаяния или уловка. Менестреля здесь нет. Нет здесь никакого сейфа.

Хендрик громко застонал.

— Что мне делать?

Бежать…

Это было его первым побуждением. Как всегда.

Он отхлебнул джина, встал со стула и, пошатываясь, прошел к кровати. Жгучие слезы отчаяния подступили к глазам. Он ничего не видел вокруг себя — только образы, пылавшие в его сердце.

Катарина рыдает у него на плече, выкрикивая «Нет, нет, нет!»… Странная, неестественная пустота дома… Самодовольные взгляды полицейских…

Образы. Воспоминания. Однако, что сделано, то сделано. Нацисты схватили Штайнов и Пеперкэмпов, но в этом не было его вины. Его провели. Обманули!

И все равно сейчас он ненавидел себя сильнее, чем когда-либо прежде, — отчаянно, зло, безнадежно. Холодное безразличие исчезло. Да, Джоханнес прав, он не изменится. Хендрик как всегда думал, что сможет все уладить. И осчастливить всех. Достать камень, избавить Райдера от Блоха, сохранить свои отношения с Блохом, уберечь Пеперкэмпов. Он никогда не задумывался о том, что у Джоханнеса может не оказаться Камня Менестреля.

Хендрик зло выругался, но тут в его каюту влетел молодой матрос.

— Старик… С ним что-то случилось!

Голландец отбросил бутылку с джином и бросился на палубу. Джоханнес Пеперкэмп лежал на спине, бледный, без сознания. Над морем свирепствовал холодный пронизывающий ветер, а старик лежал безмолвный и безропотный.

— Бог мой!

Хендрик нащупал слабый пульс на шее Джоханнеса и расстегнул его куртку и рубашку.

— Друг мой, не умирай. Нам с тобой это сейчас никак не поможет.

Он надавил на грудную клетку, прикрикнул на матроса — парня с красной физиономией, и они сообща стали делать Джоханнесу искусственное дыхание и массаж сердца. Хендрик не переставал подгонять парня.

— Бесполезно, — прокричал матрос, уставший и обессиленный. Ему никогда прежде не приходилось дотрагиваться до умирающего человека.

— Продолжай!

— Я замерз…

— Замолчи! У него еще бьется сердце.

Насмерть перепуганный детина опустился на колени. Они посадили Хендрика в Антверпене, тот был старым приятелем капитана, и парень не хотел с ним связываться.

— Он не очухается.

Хендрик посмотрел на него бешеным взглядом и низким, глухим голосом сказал:

— Не останавливайся, или я убью тебя. Я могу это сделать.

— Псих, — сказал парень, но продолжил свое дело.

Наступил рассвет, и розоватые сумерки окутали Центральный парк. Джулиана села за рояль. Квартира была наполнена тишиной, Джулиана теперь нечасто истязала себя музыкой. Она закатала рукава фланелевой ночной рубашки и закрыла глаза.

За спиной пузырился аквариум. Она слышала свое дыхание.

Девушка пыталась дозвониться в Антверпен до дяди Джоханнеса. Его не было ни дома, ни в мастерской. Она не представляла, где его еще можно было бы застать.