Огонь Менестреля

— Может быть, ты и прав. — В его тоне не было самобичевания, а только согласие и смирение. — Но это ничего не меняет. Ты прекрасно понимаешь, что мне недостаточно просто получить Менестреля в свои руки. Тебе придется также и обработать его. И тут ты говоришь себе: «Ага, вот он, мой шанс. Надавлю чуть больше, чем нужно, сделаю неправильную огранку, и он станет совершенно никчемным». И ты полагаешь, что на этом все закончится. Э-э, нет, Джоханнес. Ты правильно заметил, я делаю это не для себя. Я бы скорее убил тебя и смылся, а потом как-нибудь возместил себе эту потерю. Ты прекрасно знаешь, что я поступил бы именно так. Но люди, на которых я работаю, другие. Они привыкли мстить, и они этого так не оставят.

Джоханнес презрительно усмехнулся.

— Меня это не касается.

— Касается, Джоханнес. Подумай о своих сестрах. Подумай о племяннице.

Джоханнес повернулся и внимательно посмотрел на человека, которого, когда-то считал самым верным другом; и неожиданно, вопреки всему происходящему, в его душе что-то дрогнуло. Почему Хендрик стал таким? Он смотрел в его постаревшее лицо — загрубевшая кожа, коричневые пятна, глубокие морщины, дряблые мышцы; он разглядел эти отметины старости, хотя они и не были столь явными, как у других семидесятилетних. Но видеть следы прожитых лет на лице Хендрика, того самого Хендрика, который всегда в памяти Джоханнеса оставался сильным и ловким, было просто невероятно. Это напомнило ему о том, как давно был Амстердам, о том, каким молодым был тогда Хендрик. Джоханнес вдруг задумался: может, все они требовали от Хендрика слишком многого? Нет. Ему не может быть оправдания. Были другие, гораздо моложе Хендрика, от которых требовали еще большего.

— А ты, Хендрик? — спросил Джоханнес. — Ты подумал о них?

— Да. Тогда, в Антверпене, ты понял, что я блефую. Ты знаешь, что я никогда не смогу причинить им вреда. Если бы я был так же жесток, как те люди, на которых я работаю последние сорок лет, то обошелся бы без вас. Менестрель уже давно был бы в моих руках. А теперь я вынужден доставать его для других. Но не это меня волнует. Я действительно думаю о твоих сестрах и о твоей племяннице. И о тебе, друг мой.

— И ты как всегда считаешь, что все будет по-твоему? Ты оптимист. Но еще и эгоист. Ты ни перед чем не остановишься, когда дело коснется твоей собственной шкуры.

Их взгляды на секунду встретились, и Джоханнесу показалось, что в холодных голубых глазах Голландца мелькнуло сомнение, но Хендрик отвел взгляд и сказал с прежней твердостью:

— Джоханнес, пойми, у меня нет выбора.

— Ошибаешься, Хендрик. Просто ты свой выбор уже сделал.

— Слушай, ведь ты сам тогда рассказал мне о Менестреле. И я хранил твой секрет все эти годы после Амстердама. Ах, какое это имеет значение? Джоханнес, достань мне камень. Обработай его. Остальное я сделаю сам. Если ты поможешь мне, то ни с Вильгельминой, ни с Катариной, ни с Джулианой ничего не случится. Я обещаю тебе.

— Однажды я поверил твоим обещаниям. — Старик отвернулся от Голландца, даже не взглянув на него. — Больше не поверю никогда.

— Катарине придется туже, чем Вилли или Джулиане, — тихо заговорил Хендрик, стоя рядом с Джоханнесом и глядя на город, в котором они родились. Амстердам, расположенный так же низко, как Венеция, был построен на сваях. Они вместе играли на его каналах, когда были мальчишками. — Джулиана пианистка, она все время на виду, и в этом ее защита. А более стойкого человека, чем Вилли, мне не приходилось встречать. Она сможет постоять за себя. Но Катарине не уберечься. Ты сглупил, Джоханнес, отдав ей алмаз в Амстердаме.

— Она сама так захотела.

— Но она же была ребенком! Она не могла ничего понимать!

— Не нужно недооценивать ее, — возразил Джоханнес, но сам неожиданно почувствовал отчаяние в своих словах. И невыносимую муку. Он больше никогда не увидит сестру. Он знал это.

Они долго стояли молча.

— По большому счету, ты прав. Я в первую очередь думаю о себе, — наконец произнес Хендрик. — Я всегда был таким.

— Не всегда, Хендрик.

— Нет, Джоханнес, всегда. Когда мы были мальчишками, ты не обращал на это внимания. Тогда это не имело значения, никому не приносило вреда. Маленький голубоглазый Хендрик со светлой, кудрявой головкой. Я был безобидным. Но во время войны ты понял, что я из себя представляю. Я знаю, ты не доверяешь мне — и, видит Бог, у тебя есть на то причины, — но сейчас ты должен мне поверить. — Он взял старика за локоть и развернул его к себе. — Понимаешь, Джоханнес? Должен. Я повторяю: если ты сделаешь так, как я говорю, если мы будем действовать быстро, то с твоими сестрами и племянницей ничего не случится.

— Ты обещаешь?

В словах Джоханнеса не было надежды, а только сарказм и усталость. Хендрик де Гир никогда не изменится.

— Ты должен достать мне Менестреля.

— Почему бы тебе не сказать этим людям, что я выбросил его в море?

— Потому что в это не поверят. Менестрель открывает слишком значительные возможности, чтобы они смогли так просто поверить, что он уплыл у них из рук. Джоханнес, пойми наконец, я говорю правду.