Огненная кровь

– Хорошо, – хмуро согласился Каден. – В следующий раз, когда она… проявится, я спрошу.

– Сейчас, – угрюмо и твердо объявила Тристе.

– Не получится, – возразил Киль. – Ты не сможешь ее вызвать.

– Смогу.

Выхватив нож из-за пояса Кадена, Тристе приставила его к своему животу:

– Я смогу.

Каден с Килем не успели опомниться, как она вогнала острие себе в тело – медленно, но неуклонно, – и ткань платья, и кожа раздавались под нажимом. Лицо девушки свело болью, Каден потянулся к ней, но Киль его удержал.

– Выходи, сука! – хриплым сдавленным голосом бросила Тристе. – Вылезай, гадина!

– Она убьет себя!

Все тело Кадена натянулось тетивой.

– Это ее разум, – сказал Киль, – и ее тело. Ей решать.

Каден колебался. Нож на дюйм уже скрылся в теле, кровь проступила на платье, пропитала грубую ткань. Губы потемнели, как ночь, она закатывала глаза, но побелевшие пальцы не выпускали ножа и медленно, неумолимо давили.

«Конец, – подумал, ужасаясь своему бездействию, Каден. – Это конец».

И тут нож замер, а ее глаза, бессмысленно вращавшиеся в глазницах, внезапно вонзились в Кадена острее гвоздей.

– Дурачье, – голосом, полным, как река в половодье, сплюнули губы. – Удержите дитя от безумия. Если она погубит тело, вы – все вы – познаете страдание, недоступное вашему хилому воображению.

Каден опешил:

– Что?..

Тристе нетерпеливо тряхнула головой:

– Ваш мир шатается. Мой пьяный властью супруг творит что хочет. Вздымается океан бедствий, а я заключена… – она опустила глаза на свое тело, – в этой плоти.

Каден невольно отпрянул под ее взглядом. Ему хотелось зажмуриться, заткнуть себе уши, бежать. И все же он заставил себя склониться к говорящей.

– Кто ты? – тихо спросил он.

Женщина взглянула на него и вдруг выпустила нож, подняла руку, пальцем погладила его по щеке:

– Монахи так усердно отрывали тебя от меня, Каден уй-Малкениан. Но ты мужчина, и сама Великая Пустота не в силах насовсем нас разлучить.

Душу Кадена охватило смятение чувств: страх и изумление, не разбавленные многолетней выучкой, завладели им безраздельно, как в пору раннего детства. Было в этих чувствах и нечто новое – одновременно огонь и холод, распространявшиеся от коснувшегося его кожи пальца через сердце в самое нутро и заливавшие его жаром.

– Кто ты? – сдавленным шепотом повторил он.

– Я – радость твоего сердца и услада твоих чресел, – мрачно улыбнулась она. – Я мать всего, что ты так упорно отрицаешь.

Она еще мгновение удерживала взгляд Кадена, а потом отвела глаза, будто прислушиваясь к налетающему по водам ветру.

– Она, мой сосуд, столь же сильна, сколь безрассудна.

Поморщившись, женщина вновь поймала взгляд Кадена:

– Обвиате… – В спешке она стала комкать слова. – Ты должен справиться. Сохрани ее до обвиате. Если девочка умрет, пока я в ней, мир выскользнет из моих рук, и вы канете в беспредельное море страданий.

– Кто ты? – вновь спросил Каден, отгоняя разрастающуюся в нем страшную догадку.

Женщина улыбнулась на миг, растянувшийся, казалось, в целую вечность, а потом закрыла лицо руками и разрыдалась. Когда же снова заговорила, мужчины услышали дрожащий голос испуганной Тристе.

– Кто она? – простонала девушка. – Пресвятой Хал, кто она?

Каден молчал. Ответ не уместился бы в словах.

Ответил Киль.

– Она – твоя богиня, – мягко сказал он. – Та, кого ты зовешь Сьеной.

– Не может быть! – вытаращила глаза Тристе.

– Может, – сказал Киль. – Во время войн кшештрим боги уже облекались в человеческие тела.

– Зачем? – хрипло выдавил Каден. – Даже если так, почему теперь?

– Не знаю, – покачал головой Киль.

– Что это значит? – требовательно спросила Тристе.

– Это значит, – разглядывая голую стену, ответил Киль, – что начинается что-то интересное.

Тристе опустила взгляд на свои скользкие от крови ладони и вновь подняла на кшештрим округлившиеся от ужаса глаза:

– Интересное? Это ужасно!

Кшештрим, изучая ее лицо, кивнул:

– Да, так точнее. Для тех, кто способен испытывать ужас, это будет ужасно.

52

Непроглядная тьма.

Холод. Пробирающееся в тело тепло.

Тихое гудение насекомых.

Плеск воды.

Боль, как одеяло.

И хуже боли – воспоминания.

Лейт держит мост, затем падает.

Гвенна с Талалом, встав в полный рост, швыряют «звездочку» в пленников Балендина – и падают.

Адер вгоняет нож ему в бок, ил Торнья хлещет клинком по лицу, зрение гаснет, и сам он падает, ударяется о воду у подножия башни.

На вкус поражение было горше крови. Неподатливая, непроницаемая темнота тисками сжимала тело.

Валин поднял голову из жидкой грязи и уронил снова. Он не помнил, как его выбросило на берег. Помнил, как плыл: тело само собой, точно безумный зверь, исполняло вбитые в каждый мускул движения, а когда не стало сил грести, он просто держался на плаву. И снова греб. Зачем – сам не знал. По привычке. Из упрямства. Из трусости.

Он поднял дрожащую руку к глазам, отчаянно стремясь к правде и трепеща перед ней. Боль пылала так ярко, что сквозь нее он почти видел. Он бы вытерпел боль, но при мысли о жизни в темноте – в постоянной, неотступной темноте чернее мрака Халовой Дыры – сердце его дрогнуло.