Огнем и мечом

С этой минуты в Сечи прекращались и общая рада, и совещания атаманов, и сеймы, и влияние "товарищества". Хмельницкий принимал на себя неограниченную власть. За минуту перед этим, опасаясь, что "товарищество" не послушает его голоса, он вынужден был хитростью спасти пленника и хитростью же сгубить недоброжелателей. Теперь же он был волен в жизни и смерти всех. Так было, впрочем, всегда. До похода и после него, несмотря на то, что гетман уже был выбран, толпа все-таки предписывала кошевому и атаманам свою волю, противиться которой было небезопасно. Но с момента объявления похода все "товарищество" превращалось в войско, подчинявшееся военной дисциплине, куренные — в офицеров, а гетман — в вождя-диктатора.

Вот почему, услышав приказ Хмельницкого, атаманы немедленно направились к своим куреням. Совещание было окончено.

Спустя некоторое время пушечная пальба, раздавшаяся из ворот, ведущих из предместья Гассан-паши на майдан, потрясла стены радной избы и, возвещая войну, мрачным эхом разнеслась по всему Чертомелику. С нее же началась также и новая эпоха в судьбах двух народов, но об этом не знали ни пьяные низовцы, ни сам запорожский гетман.

Глава XII

Хмельницкий с Скшетуским пошли ночевать к кошевому, а с ними и Тугай-бей, которому слишком поздно было возвращаться на Базавлук. Последний обращался с Скшетуским не как с невольником, но как с пленником, за которого мог получить богатый выкуп, причем выказывал уважение, какого не проявлял по отношению к казакам, так как в свое время видел его у хана в качестве княжеского посла. Увидев это, кошевой пригласил Скшетуского к себе и, в свою очередь, переменил с ним обращение. Старый атаман был предан душой и телом Хмельницкому, который завоевал его расположение и всецело овладел им. Он заметил, что Хмельницкому во время рады хотелось спасти пленника, но он удивился еще больше, когда Хмельницкий, едва успев войти в хату, сейчас же обратился к Тугай-бею с вопросом:

— Послушай, Тугай-бей, какой ты думаешь взять выкуп за этого пленника?

Тугай-бей, посмотрев на Скшетуского, произнес:

— Ты говорил, что это знатный человек, а я, кроме того, еще знаю, что это посол грозного князя, а князь любит своих, ну так и тот и другой заплатят мне всего… — Тугай-бей на минуту задумался, — две тысячи талеров.

— Я дам тебе эти две тысячи, — ответил ему на это Хмельницкий.

Татарин несколько минут молчал. Его косые глаза, казалось, хотели пронизать Хмельницкого насквозь.

— Ты дашь три, — сказал он.

— Зачем я тебе дам три, когда ты сам требовал две.

— Если ты хочешь выкупить его, то, значит, он тебе нужен, а если он тебе нужен, ты дашь три.

— Он спас мне жизнь.

— Алла! Это стоит лишней тысячи.

Тут вмешался в торг и Скшетуский.

— Тугай-бей! — с гневом сказал он. — Я ничего не могу обещать из княжеской казны, но сам дам тебе три тысячи, хотя бы мне даже пришлось для этого разорить себя. У меня есть почти столько же на сбережении у князя и, кроме того, довольно большое имение. Думаю, что этого хватит. Я не хочу быть обязанным своей жизнью и свободой этому гетману.

— Откуда же ты знаешь, что я хочу с тобой сделать? — спросил его Хмельницкий и, обращаясь к Тугай-бею, прибавил: — Теперь начнется война; если ты пошлешь к князю гонца, то прежде чем он вернется, в Днепре утечет много воды, а я завтра отвез бы тебе деньги в Базавлук.

— Дай четыре, тогда я не буду и говорить с ляхом, — нетерпеливо ответил Тугай.

— Дам и четыре, если ты отдашь его мне.

— Если хочешь, гетман, — сказал кошевой, — то я сейчас же дам тебе деньги, тут у меня под стеной, может быть, найдется и больше.

— Завтра отвезем их в Базавлук, — сказал Хмельницкий.

Тугай-бей потянулся и зевнул.

— Мне хочется спать, — сказал он. — Завтра на рассвете придется ехать в Базавлук. Где я могу лечь?

Кошевой указал ему на кучу овчин у стены. Татарин бросился на них и через несколько минут уже храпел, как лошадь.

Хмельницкий прошелся несколько раз по узкой избе и сказал:

— Сон бежит от моих глаз. Я не могу уснуть. Дай мне чего-нибудь напиться, кошевой.

— Водки или вина?

— Водки. Не спится.

— На небе уж светает, — сказал кошевой.

— Да поздно. Иди и ты спать, старый друг. Выпей и ступай.

— За славу и счастье.

— За счастье!

Кошевой обтер рукавом губы, подал руку Хмельницкому и, отойдя в другой конец избы, зарылся весь почти в овчины, так как от старости постоянно мерз. Вскоре его храп слился с храпом Тугай-бея.

Хмельницкий сидел за столом, погруженный в глубокое молчание, но вдруг повернулся и, посмотрев на Скшетуского, сказал:

— Ты свободен, господин поручик.

— Благодарю тебя, запорожский гетман, хотя не скрою, что я предпочел бы быть обязанным свободой кому-нибудь другому.

— Тогда не благодари. Ты спас мне жизнь — я отплатил тебе тем же. Теперь мы квиты. Но скажу тебе только одно, что я не отпущу тебя сейчас же, разве только дашь рыцарское слово, что вернувшись, не скажешь никому ни о наших сборах, ни о силах, одним словом, — ни о чем, что ты здесь видел в Сеча