— Не думай, атаман, что я боюсь смерти, что доказываю свою невиновность или защищаю жизнь. Я — шляхтич и подлежу суду только равных мне, а здесь я стою не перед судьями, а перед разбойниками, не перед шляхтой, а перед мужичьем; предо мной не рыцари, а варвары, и я хорошо знаю, что не уйду от смерти, которой вы еще больше увеличите свою вину. Передо мною пытка и смерть, но за мною могущество и месть Польши, при имени которой вы дрожите.
Гордая осанка, речь посла и упоминание о Польше произвели сильное впечатление. Атаманы молча переглядывались. Одно мгновение им казалось, что перед ними стоит грозный посол могущественного народа, а не узник.
— Сердитый лях — пробормотал Тугай-бей.
— Сердитый лях — повторил и Хмельницкий.
Страшный удар в двери прервал дальнейший их разговор.
На майдане окончилась пытка Татарчука и Барабаша, и "товарищество" высылало новую депутацию,
В избу вошло несколько казаков, окровавленных, покрытых потом ипьяных: Они стали в дверях и, протянув еще дымящиеся кровью руки, начали говорить:
— Товарищество кланяется господам старшинам! — и они все поклонились в пояс, — и просит вас выдать ему этого ляха, "щоб з ним поиграты, як з Татарчуком и Барабашем".
— Выдать им ляха! — крикнул Чарнота.
— Не выдавать! — кричали другие. — Пусть ждут! Он посол.
— Погибель ему! — отозвалось несколько голосов.
Наконец все утихли, ожидая, что скажет кошевой и Хмельницкий.
Казалось, для Скшетуского уже не было спасения, но Хмельницкий нагнулся к Тугай-бею и шепнул ему на ухо:
— Ведь это твой пленник! Его взяли татары, и он твой! Неужели ты позволишь его взять? Это богатый шляхтич, да кроме того Ерема заплатит за него золотом.
— Давайте ляха! — все грознее и грознее кричали казаки. Тугай-бей потянулся на своем сидении и встал.
Лицо его мгновенно переменилось, глаза расширились, как у рыси, а зубы хищно сверкнули. Он, точно тиф, подскочил к казакам, требующим пленника.
— Прочь, мужичье! Неверные псы! — зарычал он, хватая за бороды двух запорожцев и бешено теребя их — Прочь, пьяницы, поганое племя! Гады плюгавые! Вы пришли отнять у меня яссырь? Так вот вам, мужичье! — и с этими словами он начал таскать за бороды и других депутатов и наконец, свалив одного, стал топтать его ногами. — Ниц, рабы! я вас всех возьму в неволю, а всю вашу Сечь истопчу ногами так же, как и вас! Всю выжгу и всю покрою вашими трупами!
Депутаты отступили пораженные — страшный приятель показал, на что он способен.
Это было очень странное явление, потому что в Базавлуке было всего шесть тысяч татар. Правда, за ними стоял еще сам хан со всей своей силой, но зато в самой Сечи было несколько тысяч молодцов, кроме тех, которых Хмельницкий уже выслал на Томакувку. Однако ни один протестующий голос не поднялся против Тугай-бея.
Способ, каким грозный мурза спас пленника, оказался вполне действенным и сразу убедил запорожцев, которым в это время была необходима его помощь.
Депутаты выбежали на майдан, крича толпе, что им не удастся поиграть ляхом, потому что он пленник Тугай-бея, а Тугай-бей, оказывается, "рассердывся". "Он повыдергивал нам бороды", — кричали они. На майдане сейчас же начали кричать: "Тугай-бей рассердывся, рассердывся!" Толпа жалобно, вторила этим крикам, а несколько минут спустя чей-то пронзительный голос уже распевал около костра:
Тысячи голосов сейчас же подхватили: "Гей, гей, Тугай-бей", — и вот сложилась одна из тех песен, которые, точно ураган, пролетали по целой Украине, звеня струнами бандур и теорбанов. Но вдруг песня смолкла, потому что через ворота, ведущие в предместье Гассан-паши, вбежало несколько казаков, которые, расталкивая толпу с криками: "Прочь с дороги, прочь с дороги", изо всех сил летели к радной избе. Атаманы уже собирались уходить, когда явились к ним эти новые гости.
— Письмо к гетману! — кричал старый казак
— Откуда вы?
— Мы — чигиринцы. День и ночь мы ехали с письмом. Вот оно!
Хмельницкий взял письмо из рук казака и начал читать его. Лицо его внезапно переменилось и, прервав чтение, он произнес громким голосом:
— Господа атаманы! Великий гетман высылает на нас своего сына Стефана. Война!
В избе поднялся странный шум: непонятно было, обрадовало ли их это известие или же, наоборот, поразило. Хмельницкий вышел, подбоченившись, на средину избы; глаза его метали искры, а голос звучал грозно и повелительно:
— Куренные, по куреням! Выпалить из пушек на башне! Разбить бочки с водкой! Завтра на рассвете в поход!