Огнем и мечом

У князя слезы стояли в глазах — вот кто был истинный отец солдатам! — и прочие прослезились, а у Подбипенты дрожь одушевления пробежала по телу и огонь запылал во всякой жилке; возликовала эта чистая, смиренная и геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.

— В истории записано будет твое имя! — воскликнул каштелян.

— Non nobis, non nobis, sed nomine, Tuo, Domine [16], - промолвил князь.

Рыцари вышли из шатра.

— Тьфу, что-то мне глотку схватило и не отпускает, а во рту горько, как от полыни, сказал Заглоба. — И эти все палят, разрази их гром!.. — добавил он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. — Ох, тяжело жить на свете! Что, Лонгин, твердо решил идти?.. Да уж теперь ничего не изменишь! Храни тебя ангелы небесные… Хоть бы мор какой передушил этих хамов!

— Господа, я должен с вами проститься, — сказал Лонгин.

— Это почему? Ты куда? — спросил Заглоба.

— К ксендзу Муховецкому, братец, на исповедь. Душу грешную надо очистить.

Сказавши так, Лонгин поспешно зашагал к замку, а друзья повернули к валам. Скшетуский и Володыевский молчали как убитые. Заглоба же рта не закрывал ни на минуту:

— Ком застрял в глотке и ни взад ни вперед Вот не думал, что так жаль мне его будет. Нет на свете человека добродетельнее! Пусть попробует кто возразить — немедля в морду получит. О Боже, Боже! Я думал, каштелян вас удержит, а он только масла в огонь подлил. Черт принес еретика этого? "В истории, говорит, будет записано твое имя!" Пускай его имя запишут, да только не на Лонгиновой шкуре. Чего б ему самому не отправиться? Небось у кальвиниста паршивого, как у них у всех, на ногах по шесть пальцев — ему и шагать легче. Нет, судари мои, мир все хуже делается, и не зря, видно, ксендз Жабкойский скорый конец света пророчит. Давайте-ка посидим немного у валов да пойдем в замок, чтобы обществом приятеля нашего хотя бы до вечера насладиться.

Однако Подбипента, исповедовавшись и причастившись, остаток дня провел в молитвах и явился лишь вечером перед началом штурма, который был одним из самых ужаснейших, потому что казаки ударили как раз в ту минуту, когда войска с орудиями и повозками перебирались на свеженасыпанные валы. Поначалу казалось, что ничтожные польские силы не сдержат натиска двухсоттысячной вражеской рати. Защитники крепости смешались с неприятелем — свой своего не мог отличить — и трижды так меж собой схватывались. Хмельницкий напряг все силы, поскольку и хан, и собственные полковники объявили ему, что этот штурм будет последним и впредь они намерены лишь голодом изнурять осажденных Но все атаки в продолжение трех часов были отбиты с огромным уроном для нападающих: позднее разнесся слух, будто в этой битве пало около сорока тысяч вражеских воинов. И уж доподлинно известно, что после сражения целая груда знамен была брошена к ногам князя, — то был в самом деле последний большой штурм, после которого еще труднее времена настали, когда осаждающие подкапывались под валы, похищали повозки, беспрестанно стреляли, когда пришли беда и голод.

Неутомимый Иеремия немедля по окончании штурма повел падающих с ног солдат на вылазку, которая закончилась новым погромом врага, — и лишь после этого тишина объяла оба лагеря

Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры бесшумно и осторожно подвигались к восточной оконечности вала. То были Лонгин, Заглоба, Скшетуский и Володыевский.

— Пистолеты хорошенько укрой, чтобы порох не отсырел, шептал Скшетуский. — Две хоругви всю ночь будут стоять наготове. Выстрелишь — примчимся на помощь.

— Темно, хоть глаз выколи! — пробормотал Заглоба.

— Оно и лучше, — сказал Лонгин.

— А ну, тихо! — перебил его Володыевский. — Я что-то слышу.

— Ерунда — умирающий какой-нибудь хрипит!..

— Главное, тебе до дубравы добраться…

— Господи Иисусе! — вздохнул Заглоба, дрожа как в лихорадке.

— Через три часа начнет светать.

— Пора! — сказал пан Лонгин.

— Пора, пора! — понизив голос, повторил Скшетуский. — Ступай с Богом!

— С Богом! С Богом!

— Прощайте, братцы, и простите, ежели перед кем виноват.

— Ты виноват? О Господи! — вскричал Заглоба, бросаясь ему в объятья.

И Скшетуский с Володыевским поочередно облобызали друга. В эту минуту рыцари не смогли сдержать рвущихся из груди рыданий. Один только Подбипента был спокоен, хотя вместе с тем и взволнован.

— Будьте здоровы! — еще раз повторил он.

И, подойдя к краю бруствера, он спустился в ров, через минуту показался на другом его берегу, еще раз сделал товарищам знак на прощание — и исчез в темноте.

Между дорогой до Залосциц и Вишневецким трактом находилась роща, пересеченная узкими лугами и соединяющаяся с громадным, старым и густым бором, идущим далеко за Залосцицы. Туда-то именно решил пробраться Подбипента.