Огнем и мечом

Так переговариваясь, дошли до княжьих шатров, стоящих у правой оконечности вала; возле шатров топилось более десятка конных рассыльных, задачей которых было развозить по лагерю приказы. Лошади их, кормленные искрошенной вяленой кониной и от этого постоянно страдающие нутром, взбрыкивали и вставали на дыбы, ни за что не желая стоять на месте. И так все кони во всех хоругвях когда кавалерия теперь шла в атаку, чудилось, стадо кентавров или грифов несется по полю, более воздуха, нежели земли касаясь.

— Князь в шатре? — спросил староста у одного из гонцов.

— У него господин Пшиемский, — ответил тот.

Собесский вошел первым, не доложившись, а четверо рыцарей остались перед шатром.

Но в самом скором времени полог откинулся и высунул голову Пшиемский.

— Князь незамедлительно желает вас видеть, — сказал он.

Заглоба вошел в шатер, полный радужных надежд, так как полагал, что князь не захочет лучших своих рыцарей посылать на верную гибель, однако же он ошибся: не успели друзья поклониться, как Иеремия молвил:

— Сказывал мне господин староста о вашей готовности выйти из лагеря, и я одобряю это благое намерение. Ничто не есть слишком большая жертва для отчизны.

— Мы пришли испросить позволения твоей светлости, — отвечал Скшетуский, — ибо только ты, ясновельможный князь, волен распорядиться нашей жизнью.

— Так вы все четверо идти хотите?

— Ваша светлость! — сказал Заглоба. — Это они хотят — не я; Бог свидетель: я сюда не похваляться пришел и не о заслугах своих напоминать, а если и напомню, то для того лишь, чтобы ни у кого не закралось подозрения, будто Заглоба струсил. Скшетуский, Володыевский и Подбипента из Мышекишек — достойнейшие воины, но и Бурлай, который от моей руки пал (о прочих подвигах умолчу), тоже великий был воитель, стоящий Бурдабута, Богуна и трех янычарских голов, — посему полагаю, что в искусстве рыцарском я им не уступлю. Но одно дело — храбрость, а совсем другое — безумье. Крыльями мы не наделены, а по земле не пробраться — это ясно как день.

— Стало быть, ты не идешь? — спросил князь.

— Я сказал: не хочу идти, но что не иду, не говорил. Раз уж Господь однажды покарал меня, дав в друзья этих рыцарей, стало быть, я обязан этот крест нести до гроба. А туго придется, сабля Заглобы еще пригодится… Одного только не могу понять: какой будет толк, если мы все четверо головы сложим, потому уповаю, что ваша светлость погибели нашей допустить не захочет и не дозволит совершить такое безрассудство.

— Ты верный товарищ, — ответил князь, — весьма благородно с твоей стороны, что друзей оставлять не желаешь, но на меня ты надеялся напрасно: я вашу жертву принимаю.

— Все пропало! — буркнул Заглоба и пришел в совершенное унынье.

В эту минуту в шатер вошел Фирлей.

— Светлейший князь, — сказал он, — мои люди схватили казака, который говорит, что нынче в ночь штурм назначен.

— Мне уже известно об этом, — ответил князь. — Все готово; пусть только с насыпкой новых валов поспешат.

— Уже заканчивают.

— Это хорошо! — сказал князь. — До вечера переберемся. И затем обратился к четверке рыцарей:

— После штурма, если ночь выдастся темная, наилучшее время выходить.

— Как так? — удивился каштелян. — Ваша светлость вылазку приготовляет?

— Вылазка своим чередом, — сказал князь, — я сам поведу отряд сейчас не о том речь. Эти рыцари берутся прокрасться через вражеский лагерь и уведомить короля о нашем положении.

Каштелян, пораженный, широко раскрыл глаза и поочередно обвел взглядом всех четверых.

Князь довольно улыбнулся. Была за ним такая слабость: любил Иеремия, чтоб восхищались его людьми.

— О Господи! — вскричал каштелян. — Значит, еще не перевелись такие души на свете? Да простит меня Бог! Я вас от этого смелого предприятия отговаривать не стану!..

Заглоба побагровел от злости, но промолчал, только засопел, как медведь, князь же, поразмыслив, обратился к друзьям с такими словами:

— Не хотелось бы мне, однако, понапрасну вашу кровь проливать, и всех четверых разом отпустить я не согласен. Поначалу пускай один идет, казаки, если его убьют, не преминут тот же час похвалиться, как уже сделали однажды, предав смерти моего слугу, которого схватили под Львовом А тогда, ежели первому не повезет, пойдет второй, а затем, в случае надобности, и третий, и четвертый. Но, быть может, первый проберется благополучно — зачем тогда других без нужды посылать на погибель?

— Ваша светлость… — перебил князя Скшетуский.

— Такова моя воля и приказ, — твердо сказал Иеремия. — А чтоб не было между вами спора, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.

— Это я — воскликнул, просияв, Лонгин.

— Нынче после штурма, если ночь выдастся темная, — повторил князь. — Писем к королю никаких не дам; что видел, сударь, то и расскажешь. А как знак возьми этот перстень.

Подбипента с поклоном принял перстень, а князь сжал голову рыцаря обеими руками, потом поцеловал несколько раз в чело и сказал с волненьем:

— Близок ты моему сердцу, словно брат родной… Да хранит тебя на пути твоем Вседержитель и царица небесная, воин Божий! Аминь!

— Аминь! — повторили староста красноставский, Пшиемский и каштелян.