Огнем и мечом

Елена сидела так близко к нему, что он касался своим плечом ее плеча, видел рдевший на ее щеках румянец, волнующуюся грудь и глаза, то скромно опущенные вниз и закрытые ресницами, то сверкающие, как две звезды. Елена, хоть и была запугана суровым обращением старой княгини, все-таки осталась все той же украинкой с пылкой кровью. И как только на нее упал теплый луч любви, она расцвела розой и проснулась для новой, неведомой ей жизни. Лицо ее засияло счастьем и отвагой, и чувства эти, борясь с девичьим стыдом, ярким румянцем окрасили ее щеки. Скшетуский был сам не свой. Он много пил, но мед не действовал на него, потому что он был уже опьянен любовью. За столом он никого не замечал, кроме княжны; не замечал, что Богун бледнел все более и более и то и дело хватался за рукоятку своего кинжала; не замечал, что Лонгин уже третий раз рассказывал о своем предке Сговейке, а Курцевичи — о своих походах за турецким добром Пили все, 1фоме Богуна; самый лучший пример подавала старая княгиня: она поднимала кубок и за здоровье гостей, и за здоровье князя, и даже за здоровье господаря Лупула. Зашел также разговор и о слепом Василии, о его прежних рыцарских подвигах и его несчастном походе и помешательстве, которое старший из Курцевичей, Симеон, объяснял следующим образом

— Вы только подумайте, господа: если маленькая соринка мешает глазу видеть, то как же смола, попав в мозг, не могла омрачить ум

— Это очень нежный инструмент, — заметил на это Лонгин.

В эту минуту старая княгиня заметила изменившееся лицо Богуна.

— Что с тобой, соколик?

— Душа болит, маты, — ответил он мрачно, — но казацкое слово не дым, надо держать.

— Терпи, сынок! Будет могарыч!

Ужин кончился, но кубки все еще наполнялись медом Для большего веселья позвали казачков и заставили их плясать. Зазвучали бубны и балалайки, под которые должны были плясать заспанные мальчуганы; потом и молодые князья пустились вприсядку. Старая княгиня, подбоченившись, тоже начала притопывать, подергивать плечами и подпевать; глядя на нее, и Скшетуский пустился в пляс с Еленой. Обхватив ее руками, он почувствовал себя на седьмом небе При поворотах длинные косы Елены обвивались вокруг его шеи, точно она хотела навсегда привязать его к себе; он не выдержал и, улучив минуту, когда никто не смотрел на них, наклонился к ней и крепко поцеловал в губы…

Уже поздно ночью, оставшись наедине с Лонгином в комнате, где им была приготовлена постель, он, вместо того чтобы лечь спать, уселся на лавке и сказал:

— Завтра вы поедете в Лубны уже с другим человеком.

Подбипента, только что кончивший молиться, широко раскрыл глаза и спросил:

— Как так! Разве вы здесь остаетесь?

— Не я, а мое сердце останется здесь. Вы видите, в каком я волнении! Я еле могу перевести дух.

— Разве вы так влюбились в княжну?

— Да, я влюблен. Сон бежит от моих глаз, и я могу только вздыхать, — скоро, должно быть, я весь превращусь в пар. Говорю вам это потому, что при вашем чувствительном и жаждущем любви сердце вы хорошо поймете мои страдания.

Тут и Лонгин принялся жалобно вздыхать, очевидно, желая показать, что ему понятны муки любви, а через минуту спросил:

— Может быть, вы тоже дали обет целомудрия?

— О, нет! Если бы все давали такие обеты, то скоро погиб бы весь род человеческий. _

Дальнейший разговор их был прерван приходом слуги. Это был старый татарин с быстрыми черными глазами и сморщенным, как сушеное яблоко, лицом. Он бросил на Скшетуского многозначительный взгляд и спросил:

— Не нужно ли чего вашей милости? Может, по кубку меду на сон грядущий?

— Не надо.

Татарин, подойдя к Скшетускому. прошептал:

— Княжна мне велела что-то передать вам.

— А! — радостно воскликнул поручик. — Можешь говорить при нем: у меня от него нет секретов.

Татарин достал из рукава кусок ленты.

— Княжна велела передать вам эту ленту и сказать, что она любит вас всею душою.

Поручик схватил ленту и с восторгом начал целовать ее и прижимать к груди, а потом, немного успокоившись, спросил:

— Что она велела сказать?

— Что любит вас всей душой.

— Вот тебе талер за эту весть, Так она сказала, что любит меня?

— Да.

— На же тебе еще талер. Благослови ее, Боже! Она и мне милее всего на свете Скажи ей… Нет, подожди: я сам напишу ей, принеси мне только чернил, перо и бумаги.

— Чего? — спросил татарин.

— Чернил, перо и бумаги.

— Этого у нас в доме нет. При князе Василии было, потом, когда молодые князья учились писать у монаха, — только это уж было давно.

Скшетуский щелкнул пальцами.

— Господин Подбипента, нет ли у вас пера и чернил? Лонгин развел руками и поднял глаза вверх

— Тьфу, черт возьми! — воскликнул поручик, — вот досада! Татарин тем временем уселся на корточки перед огнем.

— Зачем писать, — сказал он, мешая уголья, — барышня уже спит; а то, что ваша милость хотели писать ей, можно и завтра сказать.

— Если так, то это совсем другое дело. Ты, как я вижу, верный слуга княжны. Вот тебе третий талер. Давно ты служишь?