Огнем и мечом

— Ну, — сказал он, — я знаю, что ты сердишься и ненавидишь меня, но скажу тебе, что другой на моем месте поступил бы с тобою хуже. Я привез тебя сюда, потому что иначе не мог; но скажи, что я тебе сделал злого? Разве я обращался с тобой не так, как следовало? Скажи сама. Разве уж я такой злодей, что недостоин даже твоего доброго слова? А ведь ты в моей власти.

— Я в Божьей власти; — так же холодно, как и прежде, ответила она, — но если ты сдерживаешься при мне, те благодарю тебя!

— Спасибо тебе и за эти слова. Может, пожалеешь меня потом, потоскуешь.

Княжна молчала.

— Жаль мне отставлять тебя здесь одну, — продолжал Богун, — жаль уезжать, но надо. Мне легче было бы уезжать, если бы ты улыбнулась и от чистого сердца дала бы мне на дорогу крестик. Что мне делать, чтобы добиться твоего расположения?

— Дай мне свободу, а Бог все простит тебе; я тоже прощу и буду благословлять тебя

— Ну, может быть, ты еще и будешь свободна, — сказал казак, — а может, еще и пожалеешь, что была так сурова со мной.

Богун хотел купить эту минуту прощания хотя бы ценой обещания, которого, однако, и не думал сдержать; но он добился своего, потому что в глазах княжны блеснула надежда и суровое выражение исчезло с ее лица. Она сложила на груди руки и устремила на казака свой ясный взгляд.

— Если бы ты…

— Ну, не знаю, тихо произнес казак, а стыд за самого себя и жалость к ней сдавили ему горло. — Теперь я не могу, не могу, в Диких Полях стоит орда, всюду чамбулы, а от Рашкова идут добруджские татары, — не могу, страшно… но когда вернусь… при тебе я дитя, и ты что хочешь можешь сделать со мной. Не знаю… не знаю!..

— Да вразумит тебя Господь и Пресвятая Богородица, поезжай с Богом!

И она протянула ему руку. Богун впился в нее губами. Но вдруг, подняв голову и встретив ее холодный взгляд, опустил ее руку. Отступая к дверям, он кланялся ей по-казацки, в пояс, поклонился еще раз в дверях и исчез за занавесью.

Спустя несколько времени до нее долетел оживленный говор, звон оружия и слова песни:

       Буде слава славна
       Помеж казаками,
       Помеж другами,
       На довгия лита
       До киньца вика…

Голоса и лошадиный топот отдалялись все больше и больше, наконец все смолкло.

Глава IV

— Господь совершил над нею явное чудо, — говорил Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в квартире Скшетуского. — Да, чудо, позволив мне вырвать ее из этих собачьих рук и в целости привести ее. Будем надеяться, что Он смилуется и далее над ней и над нами Лишь бы только она была жива. Но мне будто кто шепчет, что Богун снова похитил ее. А знаете почему, ведь все говорят, что он был вторым начальником после Кривоноса, — чтоб его черти побрали! — следовательно, он должен был участвовать при взятии Бара.

— Могли он отыскать ее в этой массе несчастных: ведь там вырезано двадцать тысяч человек. — сказал Володыевский.

— О, вы не знаете его! А я готов присягнуть: он знал, что она в Бара. Не иначе как он спас ее от этой резни и куда-нибудь спрятал.

— Hо эта небольшое утешение! Я, на месте Скшетуского, желал бы лучше, чтобы она погибла, чем оставалась бы в его поганых руках.

— Да, и это не утешение, потому что если она и погибла, то все равно опозорена…

— Несчастная! — сказал Володыевский.

— Ох, горе, горе, — отозвался Лонгин.

Заглоба начал теребить свою бороду и усы и наконец сказал:

— Ах, чтобы они все подохли, этот собачий род, чтобы из их кишок басурмане наделали себе тетивы для луков! Бог сотворил всех людей, но их, верно, сотворил сам черт.

— Я не знаком с княжной, — печально сказал Володыевский, — но предпочел бы, чтобы беда стряслась лучше надо мной, чем над ней.

— Я видел ее всего один раз, но когда я вспомню о ней, то мне становится противной сама жизнь.

— Даже вам, — сказал Заглоба, — а каково же мне, когда я полюбил ее, как отец, и вытащил ее из такой трясины!

— А каково же Скшетускому? — проговорил Володыевский.

Так горевали рыцари и наконец погрузились в молчание.

Первым очнулся Заглоба.

— Разве нет средств помочь горю? — спросил он.

— Если нечем помочь, то наш долг хоть отомстить, — ответив Володыевский.

— Если бы Бог послал скорей битву, — вздохнул Лонгин. — Говорят, что татары уже переправились через Днепр и стоят кошем в поле.

— Не можем же мы так оставаться, ничего не сделав для ее спасения, — сказал Заглоба. — Хотя мои старые кости довольно уж бродили по белу свету и хотя лежать в теплом углу, на покое, гораздо лучше и приятнее, но для нее я пойду хоть в Стамбул, и готов надеть мужицкую сермягу и взять в руки теорбан, на который я теперь не могу смотреть без отвращения.

— Вы мастер придумывать разные фортели — придумайте и теперь что-нибудь, — сказал Подбипента.