Огнем и мечом

— Ехал я раз ночью из Рейменторовки в Гуляй-Поле, мимо могил. Вдруг чувствую, сзади с могилы что-то прыгнуло ко мне на седло. Я оборачиваюсь, вижу — ребенок, синий-пресиний и страшно бледный. Видно, татары вели его с матерью в плен и он умер некрещеный. Глазенки его горели, как свечки, и сам он так пищал. Вскочил он с седла мне на шею, и почувствовал я, что он меня кусает за ухом. О Господи! Это упырь! Но я долго служил в Валахии, где упырей больше, пожалуй, чем людей, там есть на них средства. Я соскочил с коня и, ударив кинжалом в землю, сказал: "Сгинь, пропади", — он только простонал, схватился за рукоятку кинжала и по острию спустился в землю. Я сделал на ней крест и поехал дальше.

— Разве в Валахии так много упырей, батько?

— Из двух валахов один по смерти делается упырем. Валахские упыри хуже всех. Там они называются "бруколаки".

— А кто сильнее, батько, оборотень или упырь?

— Оборотень сильнее, а упырь зато смелее. Если осилить оборотня, то он будет служить, а упырь — ни к чему, только кровь сосет. Но все-таки оборотень атаман над ними

— А Горпина имеет власть и над оборотнями?

— Должно быть, что так. Пока жива, до тех пор и имеет. Если бы она не командовала ими, то наш атаман, наверное, не отдал бы ей своей кукушечки; ведь оборотни страшно падки до девичьей крови.

— А я слышал, что они не могут подступиться к невинной душе.

— К душе — не могут, а к телу — могут.

— Ой, жалко было бы красавицы. Это кровь с молоком. Наш батько знал, что брал в Баре.

Овсивуй щелкнул языком.

— Что и говорить: золотая ляшка!

— А мне жаль ее, батько! — сказал молодой казак. — Когда мы клали ее в качалку, то она сложила свои белые руки и так молила, просила: "Убей меня, не губи несчастную!"

— С ней не будет ничего злого.

Дальнейший их разговор был прерван приближением Горпины.

— Эй, молодцы! — сказала ведьма. — Тут Татарский Разлог, но не бойтесь. Тут страшна всего только одна ночь в году; сейчас Чертов Яр, а там уже недалеко и мой хутор.

Действительно, вскоре послышался лай собак. Отряд вошел в самую середину яра, ведущего прямо от реки; он был так узок, что четыре. Лошади еле-еле могли проехать рядом. На дне этой расщелины протекал узкий ручеек, сверкая при лунном свете, как змейка. Но по мере того как отряд подвигался вперед, обрывистые стены расширялись все больше и больше, образуя довольно обширную долину, слегка поднимающуюся в гору и защищенную с боков скалами. Кое-где торчали высокие деревья. Ветер здесь уже утих; от деревьев на землю пошлись длинные черные тени, а на освещенных лунным светом местах виднелись какие-то белые, крутые и продолговатые, предметы, в которых казаки со страхом узнавали людские черепа и кости. Они тревожно оглядывались кругом и время от времени осеняли себя крестом. Вдруг вдали, между деревьями, блеснул огонек, а к ним подбежали два огромных, страшных черных пса с блестящими глазами, которые при виде людей и лошадей начали громко лаять и выть. Услышав голос Горпины, они успокоились и, ворча, начали бегать вокруг всадников.

— Оборотни! — шептали казаки.

— Это не псы, — проворчал старый Овсивуй глубоко убежденным голосом

Между деревьями показалась хата, за нею конюшня, а дальше и выше еще какое-то строение Хата с виду была большая и чистая; в окнах виднелся свет.

— А вот и мое жилье! — сказала Горпина Богуну. — А вон там мельница; она мелет только наше зерно, да я ворожу на ее колесе. Погадаю потом и тебе. Твоя молодица будет жить в светелке, но если хочешь украсить ее стены, то княжну надо на время перенести на другую сторону… Стойте, слезайте с коней!

Отряд остановился. Горпина начала кричать.

— Черемис, Черемис! — Через несколько минут из хаты вышла какая-то фигура с пучком горящей лучины в руках и, подняв огонь кверху, молча стала приглядываться к приезжим.

Это был отвратительный старик, почти карлик, с плоским квадратным лицом, с косыми и узкими, как щепки, глазами.

— Это что за черт? — спросил Богун.

— Не спрашивай его, — сказала великанша, — у него отрезан язык.

— Пойди сюда.

— Слушай-ка, — продолжала Горпина. — не лучше ли снести молодицу на мельницу? А то молодцы, как начнут убирать светлицу и вбивать гвозди, разбудят ее.

Казаки слезли с коней и начали осторожно отвязывать качалку. Богун следил за каждым их движением с величайшим вниманием и сам помогал нести ее на мельницу. Карлик шел впереди, освещая дорогу лучиной. Княжна, которую Горпина напоила усыпляющим зельем, не просыпалась, только веки ее дрожали от света Лицо ее оживилось от падавших на нее от лучины красных лучей. Богун смотрел на нее, и ему казалось, что сердце его разорвется в груди. "Миленькая моя, зозуля моя", — тихо шептал он, и суровое, хотя красивое, лицо казака прояснилось и загорелось, как загорается дикая степь от забытого путником огня.

Горпина, шедшая рядом, сказала:

— Когда она проснется, то будет здорова. Рана ее заживает, она скоро поправится.

— Слава Богу, слава Богу! — ответил Богун.