Огнем и мечом

Стражник не любил Скшетуского за степенный нрав и прозвал разумником, хотя о несчастье его знал прекрасно, так как присутствовал на том самом пиршестве в Збараже, когда разнеслась весть о взятии Бара. Однако, будучи по природе своей несдержан, а в ту минуту вдобавок пьян, не пожелал чужое горе уважить и, ухвативши наместника за пуговицу жупана, спросил:

– Что, брат, все по девке плачешь?.. А хороша была, признайся?

– Пусти меня, милостивый сударь, – сказал Скшетуский.

– Погоди.

– На службе находясь, не волен я с исполнением приказа его светлости ясновельможного князя мешкать.

– Погоди! – повторил Лащ с упорством пьяного человека. – Ты на службе, не я. Мне здесь никто приказывать не смеет.

После чего, понизив голос, повторил вопрос:

– Хороша была, а?

Брови поручика сошлись на переносье.

– Мой тебе совет, сударь: не касайся больного места.

– Больного места не касаться? Да ты зря горюешь. Хороша была – жива, значит.

Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и молвил:

– Сударь… как бы мне не забыть, с кем честь имею…

Лащ вытаращил глаза.

– Ты что? Грозишься? Мне?.. Из-за какой-то потаскушки?

– Иди-ка, пан стражник, своей дорогой! – гаркнул, дрожа от злости, старый Зацвилиховский.

– Ах вы, голодранцы, сермяжники, холуи! – завопил стражник. – За сабли, господа!

И, выхватив свою, бросился на Скшетуского, но в то же мгновение в руке пана Яна засвистело железо и сабля стражника птицею взмыла в воздух, сам же он пошатнулся и с размаху грянулся во весь рост на землю.

Скшетуский не стал его добивать; он застыл в каком-то дурмане, белый как полотно, а вокруг меж тем закипела буча. С одной стороны подскочили спутники стражника, с другой, точно пчелы из улья, налетели драгуны Володыёвского. Раздались возгласы: «Бей их, бей!» Подбежали еще какие-то люди, даже и не зная, в чем дело. Зазвенели сабли, стычка грозила превратиться во всеобщее побоище. К счастью, дружки Лаща, видя, что людей Вишневецкого все прибывает, протрезвев со страху, подхватили стражника и обратились в бегство.

По всей вероятности, имей стражник дело с другими солдатами, менее приученными к дисциплине, его бы в куски изрубили, но старый Зацвилиховский, опомнясь, только крикнул: «Стой!» – и сабли попрятались в ножны.

Тем не менее весь лагерь пришел в волнение: слух о схватке достиг княжьих ушей. Кушель, несший караульную службу, вбежал в комнату, где князь совещался с киевским воеводой, старостой стобницким и Денхофом, и крикнул:

– Ваша светлость, солдаты на саблях дерутся!

Следом за ним пулей влетел бледный, обеспамятевший от бешенства, но уже протрезвевший коронный стражник.

– Ваша светлость, я требую справедливости! – кричал он. – В этом лагере хуже, чем у Хмельницкого, – ни к родовитости почтения нету, ни к сану! Саблями сановников рубят! Ежели ты, ясновельможный князь, справедливости мне не окажешь и не повелишь обидчиков предать смерти, я сам с ними расправлюсь.

Князь стремительно встал из-за стола.

– Что случилось? Кто на тебя напал, сударь?

– Твой офицер – Скшетуский.

На лице князя изобразилось неподдельное изумление.

– Скшетуский?

Внезапно дверь отворилась и вошел Зацвилиховский.

– Твоя светлость, я был всему свидетель! – сказал он.

– Я сюда не объясняться пришел, а требовать наказанья! – вопил Лащ.

Князь повернулся к стражнику и смерил его взглядом.

– Спокойней, спокойней! – негромко, но твердо проговорил он.

Было что-то страшное в его глазах и приглушенном голосе, отчего стражник, хоть и славившийся своею дерзостью, вмиг умолк, точно потерял дар речи, а прочие побледнели.

– Говори, сударь! – обратился князь к Зацвилиховскому.

Зацвилиховский рассказал во всех подробностях, как стражник, движимый неблагородными и не только человека знатного, но и простого шляхтича недостойными побуждениями, стал глумиться над бедой Скшетуского, а затем бросился на него с саблей; рассказал и какую сдержанность, поистине несвойственную его годам, проявил наместник, ограничась лишь тем, что выбил из руки зачинщика оружье. В заключение старик сказал:

– Ваша светлость меня не первый день знает: доживши до семидесяти лет, я ложью своих уст не осквернил и не оскверню, пока буду жив, посему и под присягой в своей реляции не изменю ни слова.

Князю известно было, что Зацвилиховский слов на ветер не бросает, да и Лаща он чересчур хорошо знал. Но ответа сразу не дал, лишь взял перо и начал писать.

Закончив, он взглянул на стражника и молвил:

– Будет тебе, сударь, оказана справедливость.

Стражник разинул было рот с намереньем ответить, но почему-то не нашел, что сказать, только упер руку в бок, поклонился и гордо вышел.

– Желенский! – приказал князь. – Отнесешь письмо пану Скшетускому.

Володыёвский, ни на минуту не оставлявший наместника, несколько встревожился, завидев входящего княжеского слугу, ибо уверен был, что их немедля призовут к князю. Однако слуга лишь вручил письмо и, ни слова не говоря, вышел, а Скшетуский, прочитав послание, подал его другу.

– Читай, – сказал он.

Володыёвский глянул и воскликнул:

– Назначение в поручики!

И, обхвативши Скшетуского за шею, расцеловал в обе щеки.