Огнем и мечом

– Гляньте-ка, братцы, как освещен луною тот взгорок, – шептал Заглоба, – словно в белый день, ей-богу. Говорят, только в войну бывают такие ночи, чтобы души, отлетая от тел, не разбивали в потемках лбы о деревья, как воробьи об стропила в овине, и легче находили дорогу. Вдобавок нынче пятница, Спасов день: ядовитым испареньям из земли выхода нету, и нечистая сила к человеку доступа не имеет. Чувствую, полегчало мне, и надежда в душу вступает.

– Главное, мы стронулись с места и хоть что-нибудь для спасенья княжны предпринять можем! – заметил Володыёвский.

– Хуже нет горевать, сиднем сидя, – продолжал Заглоба, – а на лошади тебя протрясет – глядь, отчаяние спустится в пятки, а там и высыплется вовсе.

– Не верю я, – прошептал Володыёвский, – что так легко от всего избавиться можно. Чувство, exemplum[139], будто клещ впивается в сердце.

– Ежели чувство подлинное, – изрек пан Лонгинус, – хоть ты с ним схватись, как с медведем, все равно одолеет.

Сказавши так, литвин вздохнул – вздох вырвался из его переполненной сладкими чувствами груди, как из кузнечного меха, – маленький же Володыёвский возвел очи к небу, словно желая отыскать среди звезд ту, что светила княжне Барбаре.

Лошади вдруг дружно зафыркали, всадники хором ответили: «На здоровье, на здоровье!» – и все стихло, покуда чей-то печальный голос не затянул в задних рядах песню:

Едешь на войну, бедняга,
Едешь воевать,
Будешь днем рубить казака
И под небом спать.

– Старые солдаты сказывают: лошадь фыркает к добру, и отец мой покойный, помнится, говорил так же, – промолвил Володыёвский.

– Что-то мне подсказывает: не напрасно мы едем, – ответил Заглоба.

– Ниспошли, Господи, и поручику бодрости душевной, – вздохнул пан Лонгинус.

Заглоба же вдруг затряс головою, как человек, который не может отделаться от назойливой мысли, и, не выдержав, заговорил:

– Меня другая точит забота: поделюсь-ка я, пожалуй, с вами, а то уже невмоготу стало. Не заметили ли вы, любезные судари, что с некоторых пор Скшетуский – если, конечно, не напускает виду – держится так, будто меньше всех нас спасеньем княжны озабочен?

– Где там! – возразил Володыёвский. – Это у него нрав такой: по себе показывать ничего не любит. Никогда он другим и не был.

– Так-то оно так, однако припомни, сударь: как бы мы его ни ободряли надеждой, он и мне, и тебе отвечал столь negligenter[140], точно речь шла о пустячном деле, а, видит Бог, черная бы то была с его стороны неблагодарность: бедняжка столько по нем слез пролила, так исстрадалась, что и пером не описать. Своими глазами видел.

Володыёвский покачал головою.

– Не может такого быть, что он от нее отступился. Хотя, верно, в первый раз, когда дьявол этот ее увез из Разлогов, сокрушался так, что мы за его mens опасались, а теперь куда более сдержан. Но если ему Господь даровал душевный покой и сил прибавил – оно к лучшему. Мы, как истинные друзья, радоваться должны.

Сказав так, Володыёвский пришпорил коня и поскакал вперед к Скшетускому, а Заглоба некоторое время ехал в молчании подле Подбипятки.

– Надеюсь, сударь, ты разделяешь мое мнение, что, если б не амуры, куда меньше зла творилось на свете?

– Что всевышним предначертано, того не избегнешь, – ответил литвин.

– Никогда ты впопад не ответишь. Где Крым, а где Рим! Из-за чего была разрушена Троя, скажи на милость? А нынешняя война разве не из-за рыжей косы? То ли Хмельницкий Чаплинскую возжелал, то ли Чаплинский Хмельницкую, а нам за их греховные страсти платить головою!

– Это любовь нечистая, но есть и высокие чувства, приумножающие Господню славу.

– Вот теперь ваша милость в самую точку попал. А скоро ли сам на сладкой сей ниве начнешь трудиться? Я слыхал, тебя перед походом опоясали шарфом.

– Ох, братушка!.. Братушка!..

– В трех головах, что ль, загвоздка?

– Ах! В том-то и дело!

– Тогда послушай меня: размахнись хорошенько да снеси разом башку Хмельницкому, хану и Богуну.

– Кабы они пожелали в ряд стать! – мечтательно произнес литвин, возводя очи к небу.

Меж тем Володыёвский долго ехал рядом со Скшетуским, молча поглядывая из-под шлема на безжизненное лицо друга, а потом его стремени своим коснулся.

– Ян, – сказал он, – понапрасну ты размышлениями себя терзаешь.

– Не размышляю я, молюсь, – ответил Скшетуский.

– Святое это и премного похвальное дело, но ты ж не монах, чтоб довольствоваться одной молитвой.

Пан Ян медленно повернул страдальческое свое лицо к Володыёвскому и спросил глухим, полным смертной тоски голосом:

– Скажи, Михал, что мне осталось иного, как не постричься в монахи?..

– Тебе осталось ее спасти, – ответил Володыёвский.

– К чему я и буду стремиться до последнего вздоха. Но даже если отыщу живой, не будет ли поздно? Помоги мне, Господи! Обо всем могу думать, только не об этом. Сохрани, Боже, мой разум! Нет у меня иных желаний, кроме как вырвать ее из окаянных рук, а потом да обрящет она такой приют, каковой и я для себя найти постараюсь. Видно, не захотел Господь… Дай мне помолиться, Михал, а кровоточащей раны не трогай…