Огнем и мечом

– Тяжко мне тебя здесь одну оставлять, – продолжал Богун, – тяжко уезжать, но дело не терпит. Легче было бы, когда бы ты улыбнулась, благословила от чистого сердца. Что сделать, чем заслужить прощенье?

– Верни мне свободу, а Господь тебе все простит, и я прощу, и всяческого добра пожелаю.

– Что ж, может, так оно еще и случится, – сказал казак, – может, еще пожалеешь, что ко мне была столь сурова.

Богун попытался купить прощальную минуту хотя бы ценой неопределенного обещанья, сдерживать которое он и не думал, – и своего добился: огонек надежды сверкнул в очах Елены, и лицо ее немного смягчилось. Она сложила на груди руки и устремила свой ясный взор на атамана.

– Если б ты…

– Ну, не знаю… – проговорил казак едва слышно, потому что горло его стеснили разом и стыд, и жалость. – Пока не могу, не могу – орда стоит в Диком Поле, чамбулы повсюду рыщут, от Рашкова добруджские татары идут – не могу, страшно, погоди, ворочусь вот… Я подле тебя д и т и н а. Ты со мной что захочешь можешь сделать. Не знаю!.. Не знаю!..

– Да поможет тебе Господь, да не оставит тебя Пресвятая Дева… Езжай с Богом!

И протянула ему руку. Богун подскочил и прильнул к ней губами, когда же поднял внезапно голову, встретил холодный взгляд – и выпустил руку. Однако, пятясь к двери, кланялся в пояс, по-казацки, на пороге еще бил поклоны, пока за занавесью не скрылся.

Вскоре говор за окном сделался громче, послышалось бряцанье оружия, а потом и подхваченная десятком голосов песня:

Буде слава славна
Помiж козаками,
Помiж другами,
На довгiї лiта,
До кiнця вiка…

Голоса и конский топот все более отдалялись и затихали.

Глава IV

– Чудо Господь однажды над нею уже явил, – рассуждал Заглоба, сидя на квартире Скшетуского с Володыёвским и Подбипяткой. – Сущее, говорю, сотворил чудо, дозволив мне из вражьих рук ее вырвать и на пути опасностей избежать; будем же уповать, что и далее ей и нам свою милость окажет. Лишь бы жива осталась. А что-то мне как подшептывает, будто Богун ее снова похитил. Судите сами: языки сказывали, он после Полуяна сделался Кривоносу первый пособник, – чтоб ему черти в ад попасть пособили! – стало быть, во взятии Бара участвовал всенепременно.

– Да нашел ли он ее в толпе несчастных? Там ведь тысяч двадцать порешили, – заметил Володыёвский.

– Ты его, сударь, не знаешь. А я поклясться готов: он проведал, что княжна в Баре. Да-да, иначе и быть не может: он ее от резни спас и увез куда-то.

– Не больно ты нас порадовал, ваша милость, я бы на месте Скшетуского предпочел, чтоб она погибла, нежели попалась в поганые атамановы руки.

– А это еще хуже: если погибла, то обесчещенной…

– Беда! – промолвил Володыёвский.

– Ох, беда! – повторил пан Лонгинус.

Заглоба принялся теребить ус и бороду и вдруг взорвался:

– Чтоб их от мала до велика короста изъела, сучье племя, чтоб из ихних жил понаделали тетив басурманы! Бог создал все народы, но этот – не иначе, как сатаны творенье, содомиты, дьявольское отродье! Да оскудеют чрева у матерей их, всех до единой!

– Не знал я прелестней сей панны, – печально проговорил Володыёвский, – но уж лучше б меня самого беда постигла.

– Я ее только раз в жизни и видел, но как вспомню, такая жалость берет – прямо жить несладко! – сказал пан Лонгинус.

– Это вам! – воскликнул Заглоба. – А каково мне, когда я отеческим чувством к ней проникся и, можно сказать, вытащил на своих плечах из бездны?.. Мне-то каково?

– А каково Скшетускому? – спросил Володыёвский.

Долго так сокрушались рыцари, а потом надолго умолкли.

Первым опамятовался Заглоба.

– Неужто, – спросил он, – ничего нельзя сделать?

– Если ничего нельзя сделать, долг наш – отмcтить, – ответил Володыёвский.

– Скорей бы Господь послал сраженье! – вздохнул пан Лонгинус. – Говорят, будто татары уже переправились и в полях кошем стали.

На что Заглоба:

– Нет, не можно так бедняжку оставить, ничего не предприняв для ее спасенья. Довольно я старые свои кости наломал, таскаясь по свету, мне б теперь боковать в тепле да в покое, но ради бедняжечки этой… Да я хоть в Стамбул опять побреду, хоть наново в мужицкую обряжусь сермягу и торбан возьму, на который глядеть не могу без омерзенья.

– Ваша милость у нас на всяческие горазд затеи, измысли что-нибудь, – сказал Подбипятка.

– Да мне не счесть, сколько разных уловок на ум приходит. Знай князь Доминик половину, Хмельницкий давно бы со вспоротым брюхом на виселице болтался. Я и со Скшетуским говорил, только с ним сейчас толковать бесполезно. Болесть сердечная в нем угнездилась и грызет пуще хворобы. Вы за ним приглядывайте: как бы рассудком не повредился. Подчас от большого горя mens[135] начинает бродить, как вино, покамест совсем не прокиснет.

– Бывает такое, бывает! – промолвил пан Лонгинус.

Володыёвский заерзал нетерпеливо на месте и спросил:

– Так что же ты, сударь, придумал?