Офицерский гамбит

– Русского человека, понимаешь ли, очень легко развести на войну. Потому что русский человек безалаберно доверчив и имеет чуткую душу, в отличие от, скажем, чопорных англичан или щепетильных немцев. Посмотри старые фильмы о Первой и Второй мировых войнах. Что-то наплели этому несчастному народу, и он уже борется на гражданской войне, сам с собой. На уничтожение – друг на друга, брат на брата. Или посмотри, как преподносили нам Вторую мировую войну! Исключительно как Великую Отечественную, о завоеваниях и разделительной линии в центре Европы – ни слова. Мы танками готовы давить всех непокорных, нам только красиво объясни – зачем.

Полковник Дидусь, скривившись, наклонил голову вправо вниз и резко выдохнул воздух, будто хотел сплюнуть, а потом вспомнил, что они не на привычном для него полигоне, а в фешенебельной квартире в центре Москвы. Но он сегодня в преддверии абсолютной и неожиданно ошеломляющей свободы решил выложить все, что есть на душе. Сказал сам себе, что один раз стоит это сделать, потому что, может, другого раза вообще не будет. Он в этот момент действительно не знал, как будет жить дальше и чем заниматься в жизни.

А Алексей Сергеевич неожиданно вспомнил, как они с Алей недавно смотрели вышедший на экраны фильм «Адмирал», в котором более всего затронули бессмысленные убийства. Безумная людская бойня гражданской войны, бесцельная для конкретного человека, но посвященная борьбе за власть маленьких и больших лидеров, напоминает чеченскую войну, в которой втянутых людей, оказавшихся обманутыми пешками, убивают для усиления харизмы ферзя.

– Я выполнил свой долг солдата империи. Я отдал все, что империя от меня требовала. Заметь, требовала, а не просила, потому что империи никогда не просят – они требуют. И мы – я и такие, как я, – мы не роптали, не сомневались. Нам даже молиться не приходило в голову – это сейчас меня тянет помолиться… Я все отдал, ничего не попросив взамен, не унизившись до прошения. Я ухожу с чистой совестью. Мне не о чем жалеть, разве что о загубленных жизнях – и своих, и тех, кого назначали врагами. Но эти жизни на совести империи, а империя, как ты знаешь, не совестливая…

Дидусь произносил эти слова просто, без пафоса и хвастовства, но в самой иррациональности его поступка было нечто пророческое, как будто он выносил самой системе грозный и необратимый приговор. Речь лилась изнутри его естества, как если бы он находился в гипнотическом трансе на приеме у психотерапевта. Игорь Николаевич, не привыкший глубоко анализировать слова, всегда отдавая предпочтение решительным действиям, и сейчас не задумывался над тем, как и что он скажет. Мысли его текли, подобно реке, очищенной и освобожденной от искусственных заграждений. Алексей Сергеевич мельком взглянул на его правую руку, которой он несколько неуклюже, с совершенно ненужной цепкостью держал коньячный бокал. Узловатая, жилистая, со скрюченными пальцами, рука совершенно не подходила для удержания бокала. Алексей Сергеевич живо представил себе, что можно делать такой рукой. Схватить за горло и впиться пальцами в шею. Или нажать на спусковой крючок автомата. Да, тут его руки были бы незаменимы, они бы действовали безотказно, машинально производя на свет смертоносные действия. Но вот бокал… бокал тут никак не вязался…

– Вот ты говоришь, что тебе все равно, кого громить и крушить, главное – делать это успешно, профессионально. Так?

– Ну, допустим…

– И ты признаешь, что, выступая на стороне чьей-то воли, ты можешь оказаться исполнителем злой воли, совершать преступления, прикрытые идеологическими лозунгами и пропагандистским дурманом?

– Но так было всегда, что ж тут нового. Лично для меня важно, что я – на стороне силы, я – ее воплощение, представление и отражение, называй как хочешь. И я в этот миг – ее лицо. Вспомни генерала Лебедя. Его действия и его воля в том же Приднестровье имели личный характер, а оценка и результат этих действий – усиление позиций государства и той власти, которую он представлял.

3

После разговора, несмотря на хмель, Артеменко еще долго не спал. Последнее время он вообще мало спал. Теперь же голова казалась одеревеневшей и тяжелой, но в то же время кристально чистой, ясной, как будто все, не касающееся прошедшего разговора, просто было стерто. Сначала он думал об армии, о том, как система легко бросается людьми, невзирая на личности. Люди вылетают из игры, как отработавшие свое пробки из открываемой бутылки шампанского. Но он и раньше это хорошо знал. А при Советах людей вообще ни во что не ставили и никого не щадили, все в случае чего шли под государственный каток. Теперь, после разговора с другом, ему отчетливо бросилось в глаза и пугало то, как рьяно, упорно Россия наследует эту советскую технологию.