Офицер и шпион

– Господа! – ударяя себя в грудь, восклицает Пельё. – У меня душа солдата, и она не приемлет клеветы, которую громоздят на нас! Преступно пытаться отобрать у армии веру в ее командиров. Что можно ждать от такой армии в дни опасности – а они, возможно, ближе, чем вы думаете. Как, по вашему мнению, будут вести себя несчастные солдаты, ведомые в бой командирами, о которых они наслышались таких вот разговоров? Такие командиры поведут ваших сыновей на бойню, господа присяжные! Но мсье Золя при этом выиграет новое сражение, он напишет новый «Разгром»[58], распространит французский язык по всему миру, по всей Европе, и с ее карты исчезнет Франция!

Часть зала, занятая армейскими офицерами, взрывается одобрительными криками. Пельё поднимает палец, призывая их к молчанию.

– И еще одно слово, господа. Нам бы следовало радоваться, если бы Дрейфуса оправдали три года назад. Это доказывало бы, что во французской армии нет предателя. Но чего не допустил недавний трибунал, так это осуждения невиновного человека и замены Дрейфуса на него, виновен Дрейфус или нет.

Он заканчивает речь под новые восторженные крики Генерального штаба. Я прохожу к свидетельскому месту, мимо Гонза и Анри, они оба аплодируют стоя. Пельё возвращается на свое место, как боксер, победивший в схватке, и я сторонюсь, пропуская его. Его глаза горят. Он даже не замечает меня, пока не подходит вплотную, и тогда на ходу уголком рта произносит:

– Ваша очередь.

Однако, к недовольству Лабори, судья постановляет, что ввиду позднего времени мои свидетельские показания переносятся на следующую сессию. Я возвращаюсь в Мон-Валерьян и провожу бессонную ночь, слушая ветер, и далеко за полночь смотрю на огонек на вершине Эйфелевой башни, сверкающий, словно Красная планета в небесах над Парижем.

На следующее утро, когда я занимаю свидетельское место, Лабори говорит:

– Вчера генерал Пельё заявил, будто майор Эстерхази не мог получить документы, перечисленные в «бордеро». Что бы вы ответили на это?

– Кое-что из того, что я скажу, возможно, будет противоречить сказанному генералом Пельё, – начинаю я с осторожностью, – но я считаю своим долгом говорить то, что думаю. Документы, перечисленные в «бордеро», вовсе не так важны, как думают люди, введенные в заблуждение.

Я снова говорю осторожным языком фактов. Указываю, что вместе с «бордеро», предположительно, были переданы пять комплектов бумаг. Но четыре из них не являлись документами, а представляли собой лишь «записки», которые не требовали никаких специальных знаний, доступных только офицерам Генерального штаба: записка о гидравлическом тормозе для 120-миллиметрового орудия, записка о войсках прикрытия, об изменении артиллерийских построений и о вторжении на Мадагаскар. Почему же только записки? Ведь наверняка тот, кто мог предложить что-либо серьезное, а не подслушанные обрывки разговоров и не увиденное мельком, написал бы: «Посылаю вам копию таких-то и таких-то документов». Одна копия все же была – пятый документ, – инструкция по артиллерийской стрельбе, и это явно не случайное совпадение: мы знаем, что майор Эстерхази имел доступ к этому документу и даже попросил переписать его для него. И опять же, автор говорит, что имел документ в своем распоряжении ограниченный отрезок времени, тогда как офицер Генерального штаба, такой как Дрейфус, имел бы к документу неограниченный доступ.

Справа от меня большие вычурные часы. Я слышу, как они тикают в тишине каждый раз, когда делаю паузы, – с таким напряженным вниманием слушает меня аудитория. И время от времени краем глаза вижу, что сомнение начинает закрадываться не только у присяжных, но даже и у некоторых офицеров Генштаба. Пельё теперь выглядит менее уверенным, постоянно встает, чтобы прервать меня, все дальше и дальше уходит по тонкому льду и наконец совершает существенную ошибку. Я объясняю, что завершающая фраза «бордеро» – «Уезжаю на маневры» – указывает также на то, что автор не служил в военном министерстве, потому что маневры Генерального штаба проводятся осенью, а «бордеро», предположительно, писалось в апреле, и в этот момент Пельё снова встает:

– Но «бордеро» писалось не в апреле.

Прежде чем я успеваю ответить, Лабори в мгновение ока вскакивает:

– Нет, в апреле – по крайней мере, министерство именно так всегда говорило.

– Вовсе нет, – гнет свое Пельё, хотя в его голосе и слышится дрожь неуверенности. – Я обращаюсь к генералу Гонзу.

Гонз встает и отвечает:

– Генерал Пельё прав: «бордеро», вероятно, было написано в августе, поскольку в нем упоминается записка о вторжении на Мадагаскар.

Теперь Лабори напускается на Гонза:

– Так когда же в Генеральном штабе была составлена записка по Мадагаскару?

– В августе.

– Постойте. – Лабори просматривает свои документы, извлекает из них лист бумаги. – Но в обвинении Дрейфуса, зачитанном на его процессе, утверждается, что он скопировал записку по Мадагаскару в феврале, когда был приписан к соответствующему департаменту. Я цитирую: «Капитан Дрейфус мог легко добыть документ в это время». Как вы согласуете две эти даты?