Офицер и шпион

Теперь с места поднимается Анри и подходит к барьеру. Вблизи я вижу, что он сильно возбужден, раскраснелся и вспотел. Все трое, кажется, сильно взволнованы. Одно дело – лгать в тесном тайном кружке военного трибунала, и другое – делать это здесь. Они такого никак не ожидали.

– Это было, кажется, в октябре, – начинает Анри. – Я всегда плохо запоминаю даты. Помню только, что в кабинете лежала отрытая папка. Полковник сидел за столом, слева от него сидел мсье Леблуа, а перед ними на столе лежали документы, среди них я увидел секретную папку, помеченную синим карандашом. Конверт был открыт, и документ, о котором идет речь, – тот, что содержит слова «этот опустившийся тип Д.», – лежал открытым на столе.

– Что вы можете на это сказать, полковник Пикар? – спрашивает судья.

– Я повторяю, что в присутствии мэтра Леблуа ни одна секретная папка не лежала на моем столе, открытая или закрытая. И это ни в коем случае не могло произойти так, как описывает полковник Анри, поскольку мэтр Леблуа имеет документы, подтверждающие, что он вернулся в Париж только седьмого ноября.

– А я говорю, что это случилось в октябре! – взрывается Анри. – Это был октябрь – ничего другого я сказать не могу.

– Могу я задать вопрос полковнику Анри? – обращаюсь я к судье. Он жестом приглашает меня продолжать, и я спрашиваю у Анри: – Скажите, вы вошли в мой кабинет через дверь против стола или через маленькую боковую дверь?

– Через главную дверь, – немного подумав, отвечает он.

– И как далеко вы прошли в мой кабинет?

– Недалеко. Не могу сказать точно – то ли на полшага, то ли на шаг.

– Но в любом случае вы, вероятно, находились по сторону моего стола, противоположную той, за которой сидел я. Как же вы могли видеть документ?

– Я прекрасно видел его.

– Но этот документ написан очень неразборчивым почерком, даже если вы держите его перед глазами. Как вы могли разглядеть, что это за бумага, с такого расстояния?

– Послушайте, полковник, – говорит Анри, все еще напором пытаясь выйти сухим из воды, – я знаю этот документ лучше любого другого и наверняка узнал бы его с расстояния в десять шагов. Тут нет сомнений. Говорю вам это напрямую, раз и навсегда! Вы хотите света? Вы его получите! – Поворачиваясь к присяжным, Анри показывает на меня пальцем. – Полковник Пикар лжет!

Он произносит эти слова тем же самым театральным тоном и с тем же обвинительным жестом, которые он использовал на суде над Дрейфусом: «Предатель – этот человек!» В зале раздается всеобщий вздох, и в этот момент я забываю о своем внутреннем обете контролировать себя. Анри только что назвал меня лжецом. Я поворачиваюсь к нему и поднимаю руку, чтобы заставить его замолчать.

– Вы не имеете права говорить такое! Я требую у вас удовлетворения за эти слова!

Вокруг меня возникает шум – кто-то аплодирует, кто-то насмехается, но мало-помалу приходит понимание того, что я сейчас вызвал Анри на дуэль. Тот смотрит на меня с удивлением. Судья стучит молотком, призывает публику к порядку. Я больше не держу себя в руках. Вся безысходность и боль последних полутора лет прорываются наружу.

– Господа присяжные, вы видели здесь, как люди вроде полковника Анри, майора Лота и хранителя архива Гриблена выдвигают против меня самые грязные обвинения. Вы только что слышали, как полковник Анри назвал меня лжецом. Вы слышали, как майор Лот, не имея ни малейших доказательств, предположил, что я сам создал «пти блю». Хотите знать, господа, почему это происходит? Все они – творцы дела Дрейфуса…

– Полковник! – предупреждает меня судья.

– Полковник Анри, мсье Гриблен при помощи полковника дю Пати де Клама и под руководством генерала Гонза прикрывают ошибки, которые они совершили при моем предшественнике полковнике Сандерре, – продолжаю я. – Он был больной человек и уже тогда страдал от прогрессивного паралича, который и убил его впоследствии. И они выгораживали его с тех самых пор, возможно, из неверно понятого чувства преданности, возможно, ради чести отдела – я не знаю. Хотите знать, в чем состоит мое преступление в их глазах? В том, что я верил: для защиты нашей чести есть более приемлемый способ, чем слепое подчинение. Поэтому вот уже несколько месяцев оплаченные ими газеты осыпают меня клеветой и ложью.

– Правильно! – кричит Золя.

Судья стучит молотком, требуя, чтобы я замолчал. Но я не замолкаю:

– Много месяцев я нахожусь в самой ужасной для офицера ситуации – мою честь порочат, но я даже не могу себя защитить. А завтра меня, вероятно, выкинут из армии, которую я люблю и которой отдал двадцать пять лет жизни. Ну что ж – пусть так оно и будет! Я продолжаю верить, что мой долг – поиск правды и справедливости. И считаю, что это наилучший способ для солдата служить в армии, а еще считаю, что это мой долг честного человека. – Я снова поворачиваюсь к судье и тихо добавляю: – Это все, что я хотел сказать.

У меня за спиной раздаются негромкие аплодисменты и шумные издевательские выкрики. Одинокий голос кричит: «Да здравствует Пикар!»