Одна судьба на двоих

– Он пропал. Пропал… Ушёл вот тогда с мужиками перегонять скот на весеннее пастбище. Все вернулись ещё второго, а его нет… И мне сказали, что погиб он. Отстал от них… пропал… Они искали его, но нашли только… только… там лёд треснувший, на лесном озере… Он… он…

– Подождите! Подождите, тётя Маруся! – внутри у меня забилась отчаянная надежда. Так заколотилась, что больно стало дышать. – Может быть, он выбрался? Или вообще туда не проваливался? Может, нужно продолжать его искать?

– Ты думаешь, я так не говорила? – выкрикнула вдруг она. – Я умоляла их, в ноги кидалась, чтоб вернулись за моим сыном. Сама хотела идти искать. Но они сказали, что надежды нет. Они же все опытные, не первый год туда ходят. Погиб… Погиб мой Гришенька… Провалился под лёд…

Больше я уже ничего не могла разобрать из её бессвязных всхлипов. Я положила трубку на рычаг, а сама все сидела в телефонной кабинке и рассеянно смотрела на расходящиеся круги на старом потёртом линолеуме.

В первую секунду мне отчаянно захотелось отправиться туда и искать самой. Я мысленно перебирала возможности достать где-то денег на билет, если надо, идти пешком. Наверное, это были отчаянные попытки зацепиться за что-то реальное, бытовое и не сойти с ума в первые секунды обрушившегося на меня дикого ужаса.

А потом до меня постепенно стало доходить, что если Гришу не нашли даже опытные перегонщики, если даже тётя Маруся отказалась от попытки что-то сделать, это могло значить только одно… Смерть…

Кто-то дёрнул дверь, и в переговорную кабинку просунулась голова мужика.

– Прошу прощения, барышня, – обратился он, таращась на меня круглыми в красных прожилках глазами. – Вы, я извиняюсь, может, свою любовную драму на улице будете переживать? А то мне позвонить требуется.

– Да, – почти беззвучно прошептала я. Голос мой, ещё недавно звеневший как сталь, теперь мне отказал, не желал слушаться. – Да, конечно.

Я попыталась подняться со стула и вдруг поняла, что не могу двигаться. Казалось, мне отказал не только голос, само моё тело не хотело подчиняться. И я как будто со стороны – как Алиса в Стране чудес – с изумлением смотрела на собственные ноги в старых стоптанных сапогах, казавшиеся мне сейчас какой-то совершенно отдельной от меня живущей субстанцией. Я не понимала, как мне заставить их идти, и даже улыбнулась над глупостью этой ситуации.

Видимо, улыбка у меня получилась до того странная, что дядька развернулся к стойке, за которой сидела скучающая телефонистка, и рявкнул:

– У вас тут девушке плохо!

Меня усадили по другую сторону загородки. Немолодая женщина в тёмно-синей шерстяной юбке суетилась вокруг, совала мне в руки стакан с водой, задавала какие-то вопросы. Здесь пахло газетами, сургучом, бумагой и ещё чем-то неуловимым, чем-то затхлым. Вокруг громоздились посылочные ящики, обёрнутые тканью бандероли, мешки с письмами. Я вдруг подумала: почему мы с Гришей никогда не писали друг другу писем? Ведь теперь у меня бы что-нибудь осталось от него, я могла бы перечитывать строчки, которые он мне посвящал, гладить бумагу, к которой прикасались его руки. А от наших телефонных разговоров у меня ничего не осталось. Никакого подтверждения, что он когда-то был в моей жизни.

Телефонистка – Наталья Степановна – напоила меня сладким чаем, заставила съесть несколько печений. А потом попыталась расспросить, что такое у меня случилось. Но мне не хотелось делиться с ней, словно я боялась расплескать то чёрное, страшное, что жгло меня изнутри. Я наврала ей, что погиб сосед. Мой язык плёл что-то сам по себе.

– Тебя проводить? – участливо спросила она, когда я пришла в себя и, поблагодарив её, собралась уйти. – А то я ща тут запру и добегу, ниче, подождут!

– Нет, – отозвалась я, направившись к двери. – Нет, не надо, спасибо. Я сама.

– Эй, подожди! – окликнула она меня. – А портфель как же?

И сунула мне в руки мой старый, заштопанный в нескольких местах школьный рюкзак – тот самый, что когда-то давно привёз отец из рейса.

Я не знала, куда мне теперь идти. В жуткую провонявшую квартирку к Инге? Я сейчас просто не могла бы вынести ни хамских замечаний Славки, ни брюзжание тётки, ни пьяный смех её приятелей.

Броситься на автобусную остановку, уехать в Хабаровск и взять билет на поезд до Владивостока? Рвануться к Ветру, к тёте Марусе, к моему родному, хоть и заколоченному, дому? Но у меня не было денег, и я знала, что тётя Инга мне их не даст, даже если я буду, рыдая, валяться у неё в ногах.

Господи, ведь они все умерли. И мама, и папа, и дед. И Гриша… Гриша, с его впитавшими в себя все краски леса глазами, с сильными большими руками, с его безмолвной и непримиримой преданностью… Гриша, который, кажется, был со мной всю мою жизнь и однажды стал практически частью меня. Теперь у меня как будто бы разом отмерла половинка души.