Одна ночь

Они сдержали слово и не совершали ночных переходов. Но в снегопад шли - снега в том году вообще было в избытке, снега и холода. Пользовались большаками, а счастья на машину все равно не было. Машины вообще проезжали редко - почему, они так и не поняли. Позже выяснилось, что наши войска вернули Тихвин и эвакуировавшиеся ленинградцы уже не делали такой большой круг. Альберт Койт с превеликим удовольствием спросил бы тогда Юлиуса Сярга: наконец-то он понимает, что недооценивал боеспособность Красной Армии? - но Сярга с ними в то время уже не было.

Маркус больше с Дагмар о Юхансоне не заговаривал, она этого избегала. К Маркусу относилась так, будто его и не существовало, никогда не обращалась к нему, ничего не спрашивала и, если случайно оказывались рядом, немедленно отходила. Иногда Маркус ловил на себе ее взгляд, пытливый и словно умоляющий, но он сразу же становился холодным и даже презрительным, когда встречался с его взглядом. Все между собой говорили, что Дагмар оттаяла, способна, во всяком случае, внешне не показывать своего горя. И только Маркус молчал, ему казалось, что Дагмар близка к отчаянию. Хотя она ни на что не жаловалась, курила, шутила и смеялась. Пудрилась и красила губы, попросила у молодой вепчанки щипцы для завивки и накрутила себе локоны. Юлиус Сярг искал общества Дагмар, почти два дневных перехода они прошли рядом. Двадцать пять километров, семь-восемь часов. С Яннусом Дагмар по-прежнему ладила. С Койтом говорила о литературе и театре; Койт рассказал Маркусу, что Дагмар, оказывается,' прочла уйму художественной литературы на эстонском и английском языках. Койт продекламировал на память на английском языке монолог Гамлета "Быть или не быть", и он читал по-немецки и по-английски. "А любезничали вы между собой на немецком или на английском?" - желчно спросил Маркус; Койт не понимал, какая муха укусила друга. На всякий случай он приписал Маркусу еще и завистливость.

Мария Тихник мучилась ногами все эти триста или четыреста километров, которые они прошли. Порой жаловалась, что ломит кости, и все видели, что ей становится все труднее и труднее. В последние дни Мария прибегала к помощи палки - боцман Адам вырезал для нее палку р красивой ручкой. Врачи потом упрекали Марию, что вовремя не лечилась, она не оправдывалась, ни на войну, ни на тяжести эвакуации не ссылалась. Пяр-нуские грязи и кисловодские ванны немного облегчили страдания, но до конца своей жизни от ломоты в костях она так и не избавилась. Сильнее всего донимали и продолжали донимать колени. Георгины сестра все же выкопала. Домовладелец, бросив жену, сбежал в Швецию, бывшая хозяйка называла теперь своего мужа только кобелем и кровопийцей, из домовладелицы стала продавщицей большого, магазина, в первые послевоенные годы сбывала знакомым из-под полы сахар. Приносила также Марии Тихник и совала почти насильно, при этом всегда говорила о двух вещах: чудесных георгинах Марии и своем подлом муже, который исковеркал ее жизнь.

К железной дороге они вышли возле Борового. На карте Юлиуса Сярга Боровое было обозначено кружочком, по размеру таким же, как обозначались Эльва или Отепя; была ли это крупная железнодорожная станция, местечко или городок - так и оставалось неясным, хотя пришли они в Боровое днем, около четырех часов, точнее - в пятнадцать пятьдесят восемь, если верить "Омеге" Хельмута Валгепеа. "Омеги" же были признаны в Эстонии как самые точные в мире часы. На таллинском стадионе на футбольных матчах время тоже отсчитывала "Омега", но она всегда забегала вперед или отставала от судейского секундомера; как заверял Маркус, который с мальчишеских лет бегал на все состязания и матчи, где выступали зарубежные команды. Латышские и литовские футболисты в то время считались зарубежными, балтийский турнир был интереснейшим спортивным состязанием. Но Маркус мог и разыгрывать Хельмута. Валгепеа на спортивных состязаниях не бывал.