Одна из двух роз

Наконец был назначен день приезда в столицу – 28 мая, так что настало время пускаться в путь: Лондон приготовился. День был чудесный, ярко сияло солнце, и повсюду благоухали цветы, какими с большим искусством украшает себя английская весна. Красота радовала глаз. В придорожных тавернах пиво текло рекой, и огромный город – самый большой в Европе в ту пору – походил на поле маргариток. Ими были украшены все дома, они смотрели изо всех окон, все статуи святых украсились гирляндами. В прическах, на шляпах, за поясом, на корсаже – всюду виднелись маргаритки. Так пожелал кардинал Уинчестерский и широко открыл для такого торжественного случая свой кошелек. Однако приезд юной королевы не вызывал энтузиазма, который обещало море маргариток. Ее красота изумляла, поражала, но не больше… Глостер умело воспользовался месяцем, подаренным ему парламентом.

У его посланцев, щедро снабженных золотом, хватило времени, чтобы хорошенько подготовить толпу. Люди шептались между собой, что француженка мало того, что приплыла голышом, но и обойдется стране недешево, потому что в брачном контракте прописаны большие потери английских земель. (А что было бы, узнай Глостер про Мэн?!) Позабыв о своих поражениях и о том, что Франция понемногу теснит их обратно к морю, англичане чувствовали себя обиженными.

Но Генриха IV приветствовали с восторгом. Народ обожал хрупкого молодого человека, которого кое-кто уже называл «святым». Маргарита, не ведающая низкого чувства зависти, радовалась популярности мужа и, чтобы не огорчать его, прятала собственную печаль, хотя слезы наворачивались у нее на глаза. Она их сдерживала, хотя одна слезинка все же скатилась у нее по щеке. Ехавший рядом Саффолк, внимательно следивший за молодой четой, не мог ее не заметить. Заметил и пришел в неописуемую ярость. В один миг он подскакал к кардиналу Бофорту.

– И это называется встреча? – грозно спросил он. – Эти лондонцы, они что, совсем разум потеряли?

Кардинал Уинчестерский только пожал плечами. Он и сам наблюдал с недовольством неожиданное поведение толпы, но прекрасно понимал, откуда дует ветер.

– Глостер постарался представить нашу маленькую королеву в самом черном свете. Но не могу не заметить, что есть и ваша доля вины в тех сплетнях, какие разнесли его посланцы.

– Вины? Какой вины? Парламент поблагодарил меня за успех моего посольства и помолвку.

– Так-то оно так, но это было давно. А теперь я собственными ушами слышал толки, что вы испытываете к королеве уж слишком нежные чувства. И даже говорят, что она отвечает вам взаимностью.

– Никто безнаказанно не посмеет сказать мне такое в глаза! Моя жена – придворная дама ее величества, ее фрейлина!

– Но всем известно, что леди Саффолк – самая миролюбивая и самая неревнивая женщина на свете. Она счастлива уже тем, что видит вас хотя бы изредка. Впрочем, думаю, королева обворожила и ее.

– В любом случае мои чувства не касаются Глостера. И если он посмеет клеветать на ее величество…

Мощная рука Саффолка искала эфес шпаги.

– Пожалуйста, без опрометчивости. Мы пока еще ничего не проиграли. Народ не в восторге, но изумлен красотой. Пройдет немного времени, и ему понравится любезность его королевы. А пока мы сами займемся самыми горластыми крикунами.

– С этого и надо было начинать. А королеве хорошо бы сказать несколько ободряющих слов, чтобы мужественная девочка не расплакалась. Вы только посмотрите на нее, она совсем ребенок!

Саффолк кипел от гнева, он охотно бы растоптал копытами своей лошади этих краснорожих пьяниц, этих злобных завистниц, присосавшихся взглядами к Маргарите, этих слизняков вокруг розы! Но что от этого толку? Он ничем бы ей не помог. Нужно было набраться терпения и победить Глостера его же собственным оружием. Или другим, если первого окажется недостаточно.

Через два дня Маргарита, едва не сгибаясь под тяжестью пурпурной, отороченной горностаем мантии, стояла в Вестминстерском аббатстве, где ее торжественно короновали.

Потом, восседая на троне Эдуарда Исповедника, она принимала почести от всех знатных людей королевства, от друзей и врагов вперемешку. Каждому она улыбнулась, для каждого нашла ласковое слово. Только Саффолку она ничего не сказала. Но когда он опустился перед ней на одно колено и подал шпагу, Маргарита вложила всю свою любовь в улыбку, такую лучезарную и нежную, что сердце старого кардинала невольно сжалось. Ее улыбка была признанием, и многие это поняли. Многие, но не его величество король. Он обожал жену, видел в ней ангела того самого рая, о котором мечтал всю жизнь.