Одиссея стрелка

– А что стало с греками? Вы что-нибудь о них знаете? – спросил Новак.

– Нет, – ответил Стаис. – Наверное, они все еще там. Ждут. Надеются, что мы когда-нибудь вернемся.

В наступившем молчании слышался только скрип пера Новака. Стаис думал о трех греках с худыми, темными лицами горцев. Такими он их видел последний раз: машут руками, постепенно отдаляясь и исчезая среди кустарника на короткой зеленой траве горного пастбища, у самого Эгейского моря. Они были приветливы и полны желания услужить, а в глазах затаилось такое выражение, будто они ждут смерти.

– Сколько у вас на счету вылетов? – спросил Новак.

– Двадцать один с половиной, – ответил Стаис. Он улыбнулся. – Последний я посчитал за половину.

– А сколько вам лет? – Новак, очевидно, старательно описывал все, заслуживающее внимания, девушке техника-сержанта.

– Девятнадцать.

– Вы выглядите старше, – сказал Уайтджек.

– Да, – ответил Стаис.

– Значительно старше.

– Да.

– А сами вы сбили хоть один самолет? – Новак поглядел на него застенчиво, его мясистое красное лицо было неуверенным и смущенным, как у мальчишки, задающего сомнительные вопросы о девочках. – Лично вы?

– Два, – сказал Стаис, – лично.

– И что вы чувствовали?.

– Оставь ты его в покое, – сказал Уайтджек, – у человека глаза слипаются от усталости.

– Я почувствовал облегчение, – сказал Стаис. Он постарался вспомнить, что действительно почувствовал, когда дал очередь и «фокке-вульф» задымился, как вонючая дымовая шашка, и немецкий пилот еще какой-то миг неистово боролся, пытаясь сбить огонь, а потом перестал неистово бороться. Разве такое кому-нибудь расскажешь, самому и то словами не вспомнить. – Узнаете, – сказал он, – и довольно скоро. В небе до черта немцев.

– Япошек, – вставил Уайтджек. – Мы собираемся в Индию.

– В небе до черта япошек.

Все приумолкли, и только эхо от слова «япошек» прошелестело в длинной притихшей комнате над пустыми рядами коек. Стаис почувствовал прежнее пошатывающее головокружение, то, которое начинается где-то за глазными яблоками и происхождение которого врач в Каире объяснил голоданием, шоком, пережитыми опасностями или всем этим, вместе взятым. Он лег на спину, стараясь не закрывать глаз, потому что, когда он закрывал их, головокружение становилось сильней, а пошатывание просто непереносимым.

– Еще один вопрос, – сказал Новак. – А как парни?.. Боятся?

– И вы испугаетесь, – сказал Стаис.

– Ты и это напишешь девушке из Флашинга? – ехидно спросил Уайтджек.

– Нет, – ответил Новак спокойно, – это я для себя.

– Если вы хотите спать, – сказал Уайтджек, – я этого фермера заставлю заткнуться.

– Да нет, – сказал Стаис, – я рад поговорить.

– Вы с ним поосторожней! – сказал Уайтджек. – А то он начнет рассказывать о своей девушке из Флашинга.

– Послушаю с удовольствием, – сказал Стаис.

– Что тут странного? Мне действительно хочется говорить о ней, – сказал Новак. За всю мою жизнь я не знал девушки лучше этой. Я бы женился на ней, если бы мог.

– А мой девиз, – сказал Уайтджек, – никогда не женись на девчонке, которая ложится с тобой с первого раза. Сто против одного, что она уже не чиста. Со второго раза – это, конечно, уже другое дело. – Он подмигнул Стаису.

– Я был во Флашинге, Лонг-Айленд, на пятинедельных курсах аэрофотографов и жил при ХСМЛ[1], – сказал Новак.

– В этом месте я обычно ухожу. – Уайтджек слез с койки и стал натягивать штаны.

– В ХСМЛ было прекрасно: на каждые две комнаты – ванная, отличная жратва, – серьезно говорил Новак, обращаясь к Стаису, – но должен признаться, мне было одиноко во Флашинге, Лонг-Айленд.

– Я вернусь к девятой главе этой печальной повести, – сказал Уайтджек, застегивая рубашку.

– Раз уж вы уходите, – кинул вдогонку Новак, – поговорили бы с лейтенантом. Мне становится как-то не по себе всякий раз, когда я прохожу мимо него. Не могу я, глядит, как сквозь оконное стекло, и не видит.

– Может, и поговорю, – сказал Уайтджек, – только оставил бы ты сержанта в покое. Пойми, человек устал, он с войны, ему отдохнуть надо. – Он вышел.

Новак поглядел Уайтджеку вслед.