Одиссея стрелка

– Может, и поговорю. – Уайтджек сел. – Может, и поговорю. – Он уныло посмотрел на свой живот. – С тех пор как я попал в армию, я разжирел, как свинья. Когда я принимал присягу, у меня была талия двадцать восемь с половиной дюймов. А теперь – тридцать два и три четверти, ни больше, ни меньше. Армия… Наверное, не стоило в нее вступать. С моей профессией и в резерве можно было сидеть, да к тому же я – единственный кормилец больной матери.

– Зачем тогда вступали? – Стаис подал голос.

– О-о, – улыбнулся в ответ Уайтджек, – проснулись. Ну как самочувствие, получше, сержант?

– Спасибо, получше. Зачем же вы вступали?

– Ну… – Уайтджек поскреб щеку. – Понимаете, я все ждал и ждал. Сидел в своей хижине в горах, старался не слушать радио и все ждал да ждал и в конце концов спустился вниз к матери и сказал: «Мэм, я не могу больше ждать», – и вступил.

– Когда это было? – спросил Стаис.

– Через восемь дней, – Уайтджек опять улегся, взбив подушку, – через восемь дней после Пирл-Харбора.

– Сержант, – сказал Новак, – сержант Стаис, вы не обидитесь, если я напишу моей девушке, что вы грек?

– Нет, – сказал Стаис мрачно, – не обижусь. Только, знаете, я родился в Миннесоте.

– Знаю, – сказал Новак, продолжая старательно писать, – но ваши родители из Греции. Моей девушке будет очень интересно – надо же: родители из Греции, а вы Грецию бомбили, и сбили вас там.

– Что еще за девушка? – поинтересовался Уайтджек. – Помнится, ты говорил, что она закрутила с техником-сержантом во Флашинге, Лонг-Айленд.

– Это верно, – примирительно ответил Новак, – но мне все еще хочется думать о ней как о моей девушке.

– Те, что остаются дома, – сумрачно сказал Уайтджек, – они-то и получают все нашивки и всех девчонок. Мой девиз: с глаз долой – из сердца вон, и никаких писем.

– А мне приятно писать этой девушке из Флашинга, Лонг-Айленд, – сказал Новак смущенно, но с оттенком упрямства. Потом повернулся к Стаису: – Сколько же дней вы пробыли в горах, пока греческие крестьяне не нашли вас?

– Четырнадцать, – ответил Стаис.

– И сколько среди вас было раненых?

– Трое. Из семи. Остальные умерли.

– Может, ему не хочется говорить об этом, Чарли? – вмешался Уайтджек.

– О, извините. – Новак поднял глаза, и на его молодом невыразительном лице проступило явное огорчение.

– Да ничего, – сказал Стаис, – я не против.

– А вы сказали им, что вы тоже грек? – спросил Новак.

– Сказал, когда наконец объявился тот, что говорил по-английски.

– До чего нелепо, – протянул Новак задумчиво, – быть греком, бомбить Грецию и не знать языка… А можно, я напишу своей девушке, что у них была рация и они связались с Каиром?

– Она девушка техника-сержанта из Флашинга в Лонг-Айленде, – монотонно проговорил Уайтджек. – Чего бы тебе не смотреть правде в глаза?

– Мне так больше нравится, – ответил Новак с чувством собственного достоинства.

– Да, пожалуй, можно написать, что у них была рация, – сказал Стаис. – Это было так давно. Через три дня ДС-3 нашел окно в облачности и сел. Все время лил дождь и перестал всего минут за тридцать до темноты, так что, когда самолет приземлился, брызги поднялись футов на пятнадцать вверх. Мы кричали от радости, но ни один из нас не в силах был подняться с места, ни один из нас, потому что от слабости никто не мог стоять.

– Об этом обязательно надо написать моей девушке, – сказал Новак, – от слабости никто не мог стоять.

– Потом снова пошел дождь, поле стало сплошным месивом, грязь по колено, и когда наконец в ДС-3 забрались все, взлететь не удалось.

Стаис говорил спокойно и задумчиво, словно был один и обращался к себе.

– Мы просто увязли в этой греческой трясине. Тогда пилот, капитан, вылез и огляделся: льет дождь, вокруг стоят крестьяне и дружелюбно улыбаются, и никто ничего не может сделать. И тут он начал ругаться и ругался минут десять. Он был родом из Сан-Франциско и уж что-что, а ругаться умел. Потом все начали ломать ветки с деревьев в лесу вокруг пастбища, даже те из нас, кто еще час назад совсем не мог стоять. Завалили мы эту громадину ДС-3 ветвями и сели дождь пережидать. Так вот сидели в лесу и молились, чтобы ни один немецкий патруль не вылез в этакую непогоду. В те три дня я выучил пять слов по-гречески.

– Какие? – спросил Новак.

– «Vouno», – что значит «гора», «Vrohi» – «дождь», «Theos» – «бог», «Avrion» – «завтра» и «Yassou» – это значит «прощай».

– Yassou, – произнес Новак, – прощай.

– Потом вышло солнце, и начало парить. Все молчали. Сидели и глядели, как подсыхает трава. Потом кое-где лужи исчезли, а потом затвердела грязь. Забрались мы тогда в ДС-3, а греки стали тянуть, толкать машину, и наконец мы выкарабкались оттуда. А те крестьяне стояли внизу и махали руками, как будто провожали нас на Центральном вокзале в Нью-Йорке. Не пролетели мы и десяти миль, как оказались прямо над расположением немцев. Они дали по нам несколько залпов, но промазали. Лучшая минута во всей моей жизни была та, когда я укладывался на койку в каирском госпитале. Целую минуту я просто стоял рядом с ней и смотрел на простыни. Потом лег, очень медленно.