Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Все присутствующие умолкли и с изумлением смотрели на нас, словно мы были пришельцами из другой галактики. Никто не знал, как вести себя с нами. Я взял мягкий пончик с вареньем, столь непохожий на питу с соленым белым сыром, которой меня ежедневно кормили на протяжении трех месяцев. Немного приподняв голову, я заметил газету, лежавшую на краю лавки. Я попросил взглянуть и вскоре с головой погрузился в чтение, не пропуская ни одного слова и пытаясь восстановить связь с миром, который был от меня куда дальше, чем прочие пассажиры вертолета могли себе представить.

Когда мы приземлились в больнице «Тель га-Шомер»[53], нас поджидала большая толпа. Здесь были Мирьям, мои родители, мои братья Ури и Амикам, министр обороны Моше Даян, начальник штаба, глава военной разведки, различные чины военно-воздушных сил и множество людей, пришедших, услышав по радио новость об обмене военнопленными. Все обращались со мной крайне бережно, поскольку психологи успели им объяснить, что, как свидетельствует опыт корейской войны, военнопленные, вернувшиеся домой, нередко оторваны от реальности, испытывают проблемы с общением, хотят замкнуться в себе, так что по отношению к ним следует проявлять терпение и деликатность. Однако поскольку сам я этих исследований никогда не читал, я испытывал восторг при виде каждого, кто подходил к моим носилкам, положенным на больничную каталку в центре взлетно-посадочного круга.

Если не считать двух часов медицинских процедур и проверок, сделанных докторами Фариным, Хорошевским и Йоэлем Энгелем, на долгие годы ставшими моими лечащими врачами, я все время был окружен людьми. Поток посетителей не иссякал, и каждый из них приводил меня в восторг, поскольку это была еще одна возможность вступить в контакт с другими людьми, возможность вернуться к прежней жизни.

Около полуночи, когда пришло время попрощаться со всеми гостями и немного успокоиться после воссоединения, я попросил Мирьям остаться со мной еще на несколько минут. В палате в конце девятнадцатого крыла старого здания «Тель га-Шомер» наконец стало тихо и спокойно. Только мы двое, я и она. Мирьям подошла к кровати и нервно смотрела на меня в ожидании, что же я хочу сказать.

— Надеюсь, с этого дня все будет только лучше, — сказал я. — Я уверен, что человеческий мозг со временем сотрет все, что не готов хранить вечно.

Услышав мои первые слова, Мирьям посмотрела на меня немного опасливо. Я заметил, что, пока меня не было, она отрастила две миловидные косички. Ее новая прическа так отличалась от прежней, что до меня начало доходить, как много в мое отсутствие могло измениться. — Поэтому запомни то, что я скажу тебе сейчас, пока процесс стирания еще не начался, поскольку ты — моя супруга. В этом мире нет ничего хуже, чем гнить в плену.

В моей 119-й эскадрилье «гнилое» означало «очень неприятная трудно решаемая проблема».

— Поэтому если в будущем плен повредит мой разум, никогда не забывай того, что я говорю сейчас. Плен — ночной кошмар. Я надеюсь, что смогу от него избавиться.

Мирьям поцеловала меня:

— Ты выберешься, Гиора. Ты это преодолеешь. Мы все с тобой.

Мирьям твердо верила, что я выберусь из любой передряги. Еще раз бросив на меня взгляд, она ушла.

Несколько часов я лежал с открытыми глазами, не в силах уснуть и пытаясь переварить то, что день, начавшийся в пригороде Каира в тюрьме Абассия, закончился в больнице «Тель га-Шомер» в пригороде Тель-Авива.

Глаза 28 25 января 1970 года

Я шел по дюнам, соединяющим Эль Ариш и Рафиах в секторе Газа. Я продвигался довольно быстро, однако, как ни старался идти еще быстрее, люди, отставшие от меня где-то на четверть мили, быстро сокращали расстояние между нами. Я шел по дуге, огибающей с востока густонаселенные районы сектора Газа.

Впереди я мог видеть скопления домов, возвышавшихся в дюнах среди пальм, и темные фигурки, перемещавшиеся между ними. Мой мозг лихорадочно пытался понять, что странного в том, что я обогнал трех человек без того, чтобы они немедленно стали меня преследовать. Меня не могли принять за араба, поскольку я не говорю по-арабски. Хотя я был в гражданской одежде, не выдававшей во мне израильтянина, мой стиль одежды резко отличался от принятого в этих местах.

Бежать становилось все труднее, дыхание участилось и становилось все тяжелее.

Я пробежал мимо нескольких фигур, стоявших в кустах. Хотя их черты оставались размытыми, я мог с уверенностью сказать, что они на меня смотрят, ни один из них не пытался меня остановить. Это позволяло надеяться, что я доберусь до места своего назначения, хотя я точно не знал, где оно находится. Оглянувшись, я увидел, что преследователи сократили дистанцию и указывают на меня. Начинало светать, поэтому приходилось отказаться от мысли, что тьма послужит мне укрытием.