Одиннадцать случаев…(Повесть)

За пять минут до отхода поезда Давлеканов и Костров вошли в вагон. В купе, с высокой картонной коробкой, стоял Краус. Его лицо было красным, он обмахивался платком.

— Это?.. — Давлеканов показал на коробку.

— Это! — кивнул Краус. Он пыхтел, как чайник, который вскипел окончательно.

Давлеканов не успел ничего сказать, поезд тронулся, Краус выбежал из вагона…

Давлеканов молча ел бифштекс, поглядывая на Кострова. Он видел Крауса, видел коробку, что же он ничего не спросит?

А Костров не обращал на Давлеканова никакого внимания. Он ел и пил с большим удовольствием.

— А знаете, я очень благодарен вам и Краусу… — неожиданно сказал он.

— За что же?

— За то, что вы оба открыли передо мной совершенно неизвестный мне мир. Я говорю о марках. Я думал, Мишка мой собирает марки, наверное, это детская игра. И мне в голову не могло прийти, что в этом мире среди взрослых разыгрываются такие страсти! Нет, подумать только! — И Костров снова уткнулся в тарелку.

Костров покончил с бифштексом, щелкнул зажигалкой. Настроение у него было самое благодушное.

— Да, — сказал он и выпустил сильную струю дыма. — У вас, так сказать, страсть нашла на страсть. И то, что ваша страсть к делу победила… Короче говоря, Краус очень живо изобразил мне сцену с марками, которая произошла между вами… В общем в искусстве убеждения вы перед ним — ничто! Я стал искать такой пункт, по которому могло бы пройти это требование в отчете о нашей командировке.

— И нашли?!

— И нашел. Теперь с вас магарыч — марки моему Мишке!

14 Я видела их сама

— Дорогая, это я! — сказал мне брат по телефону. — Приходи, попереживаем вчерашнее!

А вчера было вот что: брат пригласил своих товарищей по институту поужинать с ним в ресторане и отметить два события — выход в свет его книги о клеях (итог многолетней работы) и защиту по этой книге докторской диссертации. И вот перед гостями предстал новенький, только что вылупившийся доктор наук с молодой, в темно-красном, зернистом переплете, толстой книгой в руках.

— Я никого тебе не буду называть! — сказал он мне накануне. — Сама должна догадаться, кто — кто.

Кострова я узнала сразу. Только он показался мне очень большим. По рассказам брата я представляла себе его поменьше.

Детское простодушие в соединении с неприступной безукоризненностью было главным обаянием Кострова.

— С ним, наверное, непросто! — говорила я брату, сидя в его комнате возле круглого столика. — Со всеми мил, любезен, а дистанцию держит.

— Дистанция, дистанция! Юмора у него нет!

Танюша в крохотном фартучке появилась в дверях.

— Я при нем рассказала анекдот, все захохотали, а он пожал плечами и отошел.

— Воображаю твой анекдот!

— Очень смешно: про то, как дамский портной…

— Ну, довольно, довольно…

— А без юмора это не мужчина! — Танюша исчезла.

— Эрнеста Эрнестовича я узнала, но с маленькой заминкой. Подходит ко мне седой, краснолицый, плотный мужчина и говорит: «А мы с вами когда-то в теннис сражались!» И вдруг я вспомнила: смуглый, черноволосый, в руках теннисная ракетка…

— Ну, это легко, ты его все-таки раньше знала, да он еще про теннис напомнил, а вот Федосеенко ты не узнала!

— А, это тот, который говорил, что по тебе можно часы проверять? Я как-то не думала, что он такой черный, и про усы ты мне не говорил… А зато какую я трудную загадку-то отгадала, а?

— Ну, тут уж ты была на высоте! Тут уж ты была просто мадам Пинкертон!

А дело было так.

Когда я вошла в небольшой уютный зал ресторана, многие уже собрались. Брат помахал мне рукой, он стоя разговаривал с каким-то брюнетом. Танюша, очень эффектная, в костюме с зелеными искрами, с пышной прической, занимала разговорами сразу двух дам, живо поворачиваясь то к одной, то к другой. Куда же мне сесть? Вон мелькнула знакомая светлая голова Бориса Ивановича. Милый он, Борис Иванович, у него такая манера — все время наклонять голову то к одному плечу, то к другому. Это у него от веселости и от застенчивости. А волосы при этом распадаются, и он загребает их пятерней обратно. Лицо у него, в общем-то неказистое, нос очень широкий, но такое приятное… Я только подняла руку, чтобы помахать ему и сесть рядом, как брат окликнул меня:

— Дорогая, садись вон туда, рядом с начальством!

— Лучше с тобой, зачем мне начальство?

— Нет, нет, я тут… Мне нужно поговорить, а ты — вот сюда! — И он быстро посадил меня рядом с пустым стулом во главе стола, а сам пошел встречать еще кого-то.

Я села, с тревогой глядя на дверь, откуда должно было появиться неведомое мне начальство. Дверь отворилась, в нее просунулись робкие мордочки девушек, и они стайкой, фыркая, пробежали к камину. За ними медленно прошаркали узенькие, с независимо поднятыми плечами молодые люди в темных свитерах без галстуков. Становилось шумно, молодые люди смешили у камина робких девиц… Люди не просто знакомые между собой, а сжившиеся на работе. А я никого и ничего не знала, и к тому же призрак какого-то «начальства» витал над пустым стулом, а я всю жизнь боялась начальства. Но вот в двери мелькнуло смуглое лицо, и прямо на меня глянули коричневые, простодушные глаза. Митя Сапожников!