Один выстрел во время войны

Уласов нехотя поднялся. Поесть, конечно, давно пора, но сейчас прежде всего хотелось отдохнуть. Он все же достал каждому по краюхе деревенского хлеба, наверно, испеченного в Сыромятном. Вспомнить трудно, когда в последний раз ел такой хлеб. В день призыва в армию, дома. Корка хлеба была душистой, ощущать ее шершавость так же вкусно, как и есть. Достал по соленому огурцу и даже по кусочку сала.

— Ну, Никита!.. Вот молодец! — восторгался Иван Карпович.

После еды с особой силой потянуло отдохнуть. Федор Васильевич оперся спиной о стенку будки и почувствовал, что клонит ко сну. Вот уж ни к чему! А желание усиливалось, и его утешала мысль, что лишь немного, считанные минуты, побудет в забытьи и этого хватит, чтобы потом взбодриться и быть в строю до самой Раздельной. Это как во время дежурства. Бывало, в воинской части в предутреннее время главное было перетерпеть вот такой момент. Дальше дежурство идет без всякого усилия над собою. Федор Васильевич подумал сейчас и о том, что от железной стены будки надо обязательно отгородиться каким-либо тряпьем, а то спине становилось холодно. Он решил посидеть еще немного вот так, не двигаясь.

Противная слабость овладела им. Он уже не различал Никиту и Ивана Карповича в оконных проемах будки, но еще хватало силы, чтобы приказать себе немедленно покончить с беспокойством о работе: надо обязательно вздремнуть, дать хотя бы кратковременный отдых сердцу, нервам, всему ослабевшему телу. Иначе приступа не избежать. Тогда сколько хлопот доставит он. Да еще на таком расстоянии от Раздельной. Нельзя допускать приступа…

Федор Васильевич уснул.

6

Вчерашний день, а потом вся ночь прошли на разборке железнодорожной ветки. Под утро у Петра и Дмитрия еле хватало сил грузить рельсы. Карунный обещал добавить людей. Он ездил два раза в Раздельную и возвращался ни с чем. Инструменты, правда, где-то раздобыл, а людей высокое начальство запретило снимать с подготовительных работ на предстоящем ремонте моста. Это лишь называется — ремонт, а фактически едва ли не строительство, так что каждый человек там на учете. Вот и пришлось бригаде в прежнем составе ворочать день и ночь. Карунный только и знал, что подгонять:

— Поднатужимся! Потом отдохнем! К утру надо состав приготовить. Вернется Самофалов, этим же паровозом отправим рельсы и тогда отдохнем. Кто где хочет! Можно опять в Сыромятном…

Лицо Петра стало серым, осунулось, под глазами появились темные круги. Он сжимал ручки захвата, похожего на большие ножницы, под общую команду ритмично вместе с другими рабочими дергал рельс, подтаскивая к платформе. У Дмитрия тоже серое лицо и усталые глаза. И он в общем ряду по команде тащил рельс.

— У меня руки ничего не чуют, — облизал потрескавшиеся губы Петр.

— Инструмент не урони, — посоветовал Дмитрий. — Ноги отобьешь.

— Пальцы не разжимаются, так что не уроню. Если уж вместе с щипцами упаду. Дмитрий поднял глаза.

— Ты мне смотри…

А сам тоже не мог разжать пальцы. Да это и хорошо, они как механический захват: взялся один раз за ручки и словно не существует больше ни рук, ни этих железных клещей, — дергай на себя длинную тушу рельса и больше ничего.

— На фронте, думаешь, легче, а воюют, не падают.

И самому от своих же слов становилось лучше. А то земля будто уплывала из-под ног. Дмитрий отыскал глазами телеграфный столб, дерево, что-нибудь близкое, недвигающееся, постепенно ощущение прочности окружающего мира наполняло его, и он будто восстанавливал силы.

Недалеко работал Олег Павловский. Его белый полушубок даже ночью был заметен среди бушлатов и телогреек рабочих. Уже под утро, когда железнодорожную ветку окутал туман, полушубок Павловского словно растворился, стал белым размытым пятном, еле двигавшимся в молчаливом скоплении людей.

Соседний рельс тащили несколько человек во главе с Тимофеем. И Петр, и Дмитрий сначала не обращали на него внимания, да и вообще он не вызывал у них расположения. Угреватое лицо, молчаливый… Так и кажется, что он все время хитрит, себе на уме. Но работал он как заведенная машина. После долгой изнурительной возни со шпалами и рельсами вся бригада рассаживалась отдыхать, а ему словно не требовался перекур, — брал ключ, медленно шел к нетронутому стыку и отвинчивал гайки. Потом, когда бригада вновь подымалась на путь, он был уже среди людей. Там, где Тимофей, все время слышалось «тук!», «тук!». Глядя на него, ребята стыдились своей слабости, проникались уважением к этому парню.

Бородулина будто вовсе не было. То есть он был, но уже не как бригадир, а как рядовой рабочий, — ни команды от него, ни вообще бригадирского голоса. Делал, что полагалось, вместе с другими, и больше ничего.