Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Я бы не стала так говорить, – коротко бросает она и, когда собеседница обиженно умолкает, добавляет: – Как бы то ни было, мы худо-бедно уладили дело и без Квангель. Он прямо сказал, что для него инцидент исчерпан, так мы и доложим наверх.

– И что Квангель выгнали!

– Разумеется, и это тоже! В нашей конторе я ее больше видеть не желаю!

И больше они ее там не видели. Зато Анна Квангель доложила мужу про свой успех, он дотошно выспросил ее обо всем, но успех, пожалуй, и впрямь был полный. Квангели избавились от своих должностей, притом не подвергнув себя риску…

Глава 18 Первая открытка

Остаток недели миновал без особых происшествий, и вновь подоспело воскресенье, то воскресенье, когда, как очень надеялась Анна Квангель, наконец состоится разговор с Отто о его планах, который так долго откладывался. Отто встал поздно, но был в хорошем настроении, беспокойство его не донимало. Пока пили кофе, она нет-нет искоса поглядывала на него, чуть ободряюще, а он как бы и не замечал, неторопливо жевал хлеб и помешивал кофе в чашке.

Анна долго не решалась убрать со стола. Однако на сей раз первое слово вправду было не за ней. Он сам согласился поговорить в это воскресенье и наверняка сдержит обещание, любой намек с ее стороны будет выглядеть как понукание.

Вот почему она, тихонько вздохнув, встала и понесла на кухню чашки и тарелки. А когда вернулась за хлебницей и кофейником, Отто сидел на корточках возле комода и что-то искал в ящике. Анна Квангель не могла вспомнить, что именно там лежало. Наверняка какой-то старый, давно забытый хлам.

– Что потерял, Отто? – спросила она.

В ответ он лишь что-то буркнул, и она ушла на кухню мыть посуду и готовить обед. Он не хочет. Опять не хочет! И она окончательно уверилась: в нем назревает что-то такое, о чем она по-прежнему ничегошеньки не знает, а ведь должна бы знать!

Позднее, когда она снова пришла в комнату, чтобы, устроившись подле него, почистить картошку, то застала его у стола – скатерть убрана, на столешнице разложены ножички и стамески для резьбы, пол вокруг уже усыпан мелкой стружкой.

– Что ты делаешь, Отто? – с изумлением спросила она.

– Смотрю вот, не разучился ли резать, – ответил он.

Она была донельзя разочарована и слегка раздосадована. Отто, конечно, небольшой знаток человеческой души, но все-таки мог бы догадаться, каково ей сейчас, с каким напряжением она ждет любых его слов. А он извлек на свет инструмент первых лет их семейной жизни и сызнова ковырял деревяшки, совсем как раньше, когда своим вечным молчанием доводил ее до отчаяния. В ту пору она еще не привыкла к его неразговорчивости, не то что теперь, но теперь, именно теперь, когда привыкла, эта неразговорчивость казалась ей совершенно невыносимой. Резать по дереву, господи, неужто после всех переживаний ему ничего другого в голову не пришло! Неужто, часами в молчании занимаясь резьбой, он рассчитывал вернуть себе столь ревностно оберегаемый покой – нет, для нее это стало бы тяжелым разочарованием. Он частенько ее разочаровывал, но на сей раз она не сумеет смолчать.

С тревогой и отчаянием размышляя об этом, она все же не без любопытства смотрела на толстую продолговатую деревяшку, которую он задумчиво поворачивал в своих больших руках, временами снимая тут и там изрядную стружку. Нет, это явно будет не ящик для белья.

– Что ты мастеришь, Отто? – через силу спросила она. У нее мелькнула странная мысль, что он вырезает какую-то деталь, например для бомбового взрывателя. Мысль, впрочем, нелепейшая – какое отношение Отто имеет к бомбам?! К тому же в бомбах вряд ли бывают деревянные детали. Потому-то и задала свой вопрос через силу.

Сперва он вроде бы опять хотел буркнуть в ответ, но, пожалуй, сообразил, что нынче утром слишком долго испытывал терпение Анны, а может, просто созрел наконец для объяснений:

– Головку. Хочу посмотреть, сумею ли еще вырезать головку. Для трубки. Раньше-то я много трубочных головок мастерил.

И он снова взялся за инструмент.

Трубочные головки! Анна возмущенно фыркнула. И с нескрываемой досадой сказала:

– Какие головки, Отто! Опомнись! Мир рушится, а ты о трубочных головках думаешь! Уму непостижимо!

Он же, словно не поняв ни ее досады, ни слов, продолжил:

– Ясное дело, это будет не трубочная головка. Я хочу поглядеть, сумею ли вырезать портрет нашего Оттика!

Настроение у Анны тотчас переменилось. Значит, он думал об Оттике, а раз думал о сыне и хотел вырезать его портрет, то думал и о ней и хотел ее порадовать. Она встала, поспешно отставила миску с картошкой и сказала:

– Погоди, Отто, я принесу фотографии, посмотришь, какой он был в жизни.

Он отрицательно покачал головой:

– Не хочу я смотреть на фотографии. Я хочу вырезать его таким, какой он у меня вот здесь. – Он хлопнул себя по высокому лбу. Помолчал и добавил: – Если сумею!

Она опять растрогалась. Значит, Оттик и у него в душе, значит, помнит он мальчика. Теперь ей стало любопытно, как будет выглядеть готовый резной портрет.

– Конечно, сумеешь, Отто!

– Ну! – только и сказал он, скорее соглашаясь, чем сомневаясь.