Один шаг

Он приехал в тундру впервые, прослышал от вербовщика про хорошие, прямо-таки даровые заработки, соблазнился посулами, северными, бесплатной дорогой в оба конца, сложил сундучок и подался. На деле заработки оказались не такими уж легкими и не такими большими, однако ж подходящими, не сравнить с теми, что получал он в колхозе на трудодни, и Николай Иванович не роптал и от работы не увиливал. Чувствовал он себя в тундре коротким гостем, мыслями был в своем брянском полесье, по ночам ворочался, думал, как там его старуха справляется и с колхозным и со своим хозяйством, прикидывал, сколько заработал, сколько истратил и сколько привезет в дом, где давно пора сменить нижние венцы.

— Спать к нам с Лесковым пойдете, — сказал вечером мастер.

В палатке стоял устойчивый запах дубленых полушубков, багульника и папиросного дыма, висевшего голубым туманом. Дымил главным образом Боровиков, а Николай Николаевич докуривал: говорил мастеру «дай сорок», вставлял окурок в мундштук из оленьего рога и медленно, глубоко затягивался. С полчаса мы разговаривали о том, о сем. Уставясь взглядом в потолок, Лесков рассказывал разные истории об охранниках и лагерях. Очевидно, он был хорошо знаком и с теми и с другими, но я так и не понял, по какую сторону колючей проволоки находился в свое время рассказчик.

2

Отряд мастера Боровикова двигался по тем местам, где в прошлом году побывала поисковая партия геологов. Через каждые пять километров отряд разбивал новый лагерь, чтобы пробурить скважину. Гул тракторного мотора казался неправдоподобно громким и неестественным среди тишины, которая нас окружала.

Мне неловко было жить в отряде, ничего не делая и не помогая: не хотелось объедать этих людей, пользоваться бесплатно куском брезентовой палатки, трехразовым питанием и лаской безродного пса Ваньки. В первое же утро я попытался пособить Николаю Григорьевичу отвинтить какую-то заржавелую гайку на трубе, но сразу же сбил палец, так что пришлось идти в палатку к Вале, где хранилась аптечка. После этого мастер деликатно высказался в том смысле, что мне лучше всего заниматься тем делом, ради которого я приехал. С той поры мое участие в бурении скважин свелось к тому, что я помогал на кухне тете Кате или садился в сторонке и смотрел, как кто работает.

Николай Григорьевич работал легко, весело. Ему уже, наверное, перевалило за шестьдесят, но он, словно играючи, поднимал по четыре пудовых трака — звеньев гусеницы, вздувая бугры мускулов под рукавами рваной тельняшки. Мастер не выходил из себя, когда дело не клеилось, а выжидательно смотрел на товарищей, не подскажет ли кто из них что-либо дельное. Никогда не впадал он в уныние и никогда не давал пинка Ваньке, когда тот в самый неподходящий момент хватал его за резиновый сапог или бросался лизаться.

Саня вел себя на работе экспансивно, словно ему некуда было девать силы. Он беспрерывно что-то говорил, кричал, жестикулировал, махал длинными руками, пялил выпуклые голубые глаза и беззлобно, совершенно не замечая этого, виртуозно ругался. Ванька своими выходками приводил его в буйный восторг, и он, не отвлекаясь, впрочем, от работы, комментировал любой поступок собаки. Обычно эти комментарии сводились к единственной, высшей, с точки зрения Сани, похвале, повторяемой раз за разом:

— Вот дает! Вот смола липучая! — После чего следовало еще несколько энергичных выражений.

В отличие от Сани Николай Иванович ругался только по какому-то важному поводу, и отнюдь не по привычке, а по необходимости, так, что, слушая его, начинало казаться, что не ругнуться в этом случае было просто невозможно. Работал он терпеливо, расчетливо, не отлынивая, но и не переутомляясь. Ваньку он любил втайне, однако не хотел, чтобы это бросалось в глаза, и поэтому время от времени покрикивал на собаку нарочито строгим голосом.

Ирек был самым юным в бригаде. Он окончил десятилетку, потом курсы трактористов, делал дело горячо, с выдумкой. Иногда, не в меру увлекшись, он допускал оплошность, и тогда лицо Лескова белело, белели плотно сжатые и без того бесцветные губы, и он поднимал на провинившегося тракториста тяжелые, острые глаза.

— Портач! Забыл, что одной бригадой робим! Ты запорол — всем переделывать, все в накладе!

Ирек горячился, кричал, что из своего заработка покроет Лескову его убыток, но Николай Николаевич вдруг успокаивался и уже с вялой, снисходительной усмешкой цедил сквозь зубы:

— Ну и народ теперь пошел. Без ответственности… Вот раньше народ был — цвет! По десять тысяч в месяц загоняли…

Ванька любил Ирека за то, что среди всех знакомых пса не было человека, который бы дурачился с ним так беззаветно. Он не знал середины и делал все от щедрого собачьего сердца. Неуемными приставаниями он мог любого вывести из равновесия, за что ему и попадало порой, но обиды не помнил и через минуту-другую снова лез со своими шалостями.

К Николаю Николаевичу он если и приставал, то не нарочно, а скорее по ошибке, так сказать, с разгону: начнет всех без разбору хватать за ноги и, если подвернется сапог Лескова, укусит и его.