Один шаг

Я заметил, что нос у нее был задорно приподнят кверху, а брови круто выгнуты, и это придавало ей лукавый и озорной вид.

– А вы, наверное, и есть Павлуша? – ответил я вопросом на вопрос.

– Ась? – девушка сделала уже знакомый мне жест – приложила к уху сложенную ковшиком ладонь и рассмеялась. – Это меня бабуся так зовет... Да вы садитесь, небось, устали с дороги. Сейчас чай будем пить.

За самоваром мы сидели вчетвером: Анна Михайловна, я, Павла и ее дед, сын Анны Михайловны, лысый, вышедший на пенсию бухгалтер, по имени Ксенофонт Петрович. Он пришел точно к чаю, поставил в сарай удочки, отдал кошке несколько пескарей и, расчесав усы роговой гребенкой, пророкотал басом:

– А у нас, оказывается, гость! Это отлично.

Узнав, что я назначен в село учителем химии, он не преминул сообщить, что школа у них новая, большая («Может, видели на бугре»), а вот квартир для педагогов нету: районо строит дом, да никак не кончит.

– Техник она у нас, строитель, – добродушно усмехнувшись, сказал Ксенофонт Петрович и выразительно взглянул на внучку. – Вот и строит, не бей лежачего...

– Да я ж первый месяц работаю! – воскликнула Павла. – А к сентябрю все равно сдадим!

До сентября еще оставалось больше двух месяцев, и это время мне предстояло провести в тихом флигеле. Впрочем, я об этом не жалел. После трудных государственных экзаменов мне хотелось отдохнуть где-нибудь в тиши, почитать, побродить по лесам, а в этом отношении село, куда я приехал, не оставляло желать ничего лучшего.

В тот же день я представился директору- школы, посмотрел классы и химическую лабораторию, где мне предстояло проводить уроки, и, напутствуемый добрыми пожеланиями, возвратился в свои пенаты.

И снова, как и утром, мне бросился в глаза портрет старика с пышными усами запорожца. В доме висели еще картины, несколько копий, а может быть, и оригиналов незнакомых мне мастеров, но странное дело, взгляд невольно останавливался именно на этом старике с потупленными глазами. Я не выдержал и спросил о нем Павлу.

– Это друг моей бабуси, – сказала она. – Когда бабуся была еще совсем молоденькая, он в нее влюбился до крайности и романсы ей сочинял.

– Он был композитором, что ли?

– Ага... Рубец Александр Иванович, разве не слышали?

Рубец... Где-то в глубине памяти у меня сохранилось это имя. Дело в том, что родом я был из этих мест, и в детстве в нашей семье вспоминали иногда о слепом музыканте, который учил пению в хоре мою бабушку. Говорили, будто музыкант ослеп в Париже. После операции не выдержал режима, раньше срока снял повязку с глаз, чтобы пойти в концерт знаменитой певицы, и ослеп. С той поры, он окончательно поселился в нашем городишке и содержал там на свои средства музыкальную школу.

– Про него в энциклопедиях даже написано, – сообщила Павла, – и в старой брокгаузовской и в Большой советской.

Это уже становилось интересным.

В тот же вечер, за самоваром, я попросил Анну Михайловну рассказать что-либо о Рубце. Солнце садилось за селом в дубовые леса, и розовый отблеск заката спокойно лежал на выцветших обоях и белых с золотыми ободками чашках, которые вынимались лишь в торжественных случаях.

– Правда, голубок, чистая правда, – сказала Анна Михайловна, просияв. – Ухаживал за мною и романсы жестокие сочинял. – Она за улыбалась, и ее сморщенное лицо стало еще морщинистее и меньше. – Только о ту пору меня уже сосватали и ухаживания его я принять не могла.

– А когда это было, Анна Михайловна?

– Когда, голубочек? Дай бог память... – Она задумалась. – Да почитай годков семьдесят пять тому, коли не больше... – Окна в сад были распахнуты настежь, и красные граммофончики мальв настороженно заглядывали в комнату, словно их тоже интересовала судьба слепого композитора. – Ты не думай, что я тогда такая, как сейчас, была. – Она поднялась и маленькими шажками поплыла в свою комнату. – Вот какая я была о ту пору.

Анна Михайловна положила на стол наклеенную на паспарту фотографию, исполненную в тоне сепии. На меня смотрели незнакомые люди – женщины в пышных платьях с тюрнюрами и шлейфами и усатые мужчины в котелках, небрежно державшие в руках стеки. Я напряженно искал на карточке Анну Михайловну, но семьдесят с лишним лет сделали свое недоброе дело. Наконец какое- то, едва уловимое, сходство подсказало мне, что юное существо в белом платьице, почтительно стоящее с краю, и есть Анна Михайловна.

– Вы? – я дотронулся до карточки.

– Я, голубок, я... Аннушкой меня тогда все звали... А вот и Сашенька, не узнаете?

Рубец, молодой, еще зрячий, с черными пышными усами, стоял возле Анны Михайловны тоже чуть поодаль от нарядной компании, – семьи местного помещика Клашевского. Помещик был богат, ему принадлежал дворец, построенный по плану знаменитого Гваренги, огромный сад, дубовые леса вокруг и этот флигель, где мы пили чай. Дворец крестьяне спалили в семнадцатом году, а во флигельке поселилась учительница Троицкая, много лет учившая детей Клашевского.