Один шаг

В ответ донесся новый глухой раскат, будто проехала телега по булыжной мостовой, а затем нехотя свернула с дороги.

В воздухе стало необычно тихо, природа прислушивалась к тому, что происходило в небе. А там уже наползала, надвигалась мощной, сизой глыбой грозовая мгла. Впереди плыли разведчики – отороченные золотистыми шнурками облака, за ними всем фронтом наступали тучи.

– Дождичка!.. Дождичка!.. Дождичка!.. – раздалось в напряженной тишине.

На гребне крыши стояла Филипповна и исступленно махала полотенцем. Занятые грозою, мы не заметили, как старуха взобралась наверх.

– Пускай себе кричит, – устало промолвил лесник. – Может, полегчает трошки...

– Дождалась-таки Филипповна дождичка, – улыбнулся Харитонович.

Дождь шел до утра, не переставая. Гости остались ночевать на кордоне. Лесник постелил им на полу, и они сразу же уснули. А мне не спалось. Из оконца клети я видел, как, привернув фитиль лампы, склонилась над столом Вивея: она разбирала полученные от старухи тетради Павла Федоровича.

Утром Вивея объявила, что срочно уезжает на несколько дней в институт. В тетрадях оказалось так много важного и интересного, что она не вправе держать их у себя, а должна немедленно передать на кафедру профессору Дроздову.

Вивея выглядела усталой, но глаза ее сияли.

– Я узнала, чем Филипповна поливает цветы на могилках, – сказала она радостно. – Настойкой других цветов. Цветы помогают цветам. Это гениально!.. Вы примечали, может быть: если ландыш поставить в один стакан с розой, ландыши скоро завянут, словно чувствуют неприязнь к розе. А розы и пионы, напротив, любят быть вместе и тогда дольше остаются свежими. В народе это давно известно... Но Павел Федорович пошел дальше: из случайного явления вывел закономерность. После многих опытов он составил таблицы цветов-друзей и цветов-врагов. Видите? – Она раскрыла тетрадь в картонном переплете. – Гортензия и петуния любят бегонию... («Бегония рекс», «Бегония эскима»... – пронеслось вчерашнее в моей голове.) Гвоздика тяготеет к каннам... (Я вспомнил первую, встреченную мною партизанскую могилку с ярким кустиком полевых гвоздик.) И так далее, и так далее. Филипповна знала это от сына. Она и готовила настойки – какая для какого цветка нужна, крошила в воду листья, лепестки, корни, а потом поливала.

– Это настолько интересно и необычно, что я должен записать для музея. – Я вынул из кармана блокнот, с которым никогда не расставался.

– Но это не все, далеко не все! – продолжала Вивея, довольная моим вниманием. – Вот глава рукописи, по-моему, наиболее важная. – Она перевернула несколько страниц. – «Инъекция соков» – то есть прививка соков одного дерева другому. Я не успела как следует разобраться, но мне кажется, именно тут скрыто практическое решение проблемы управления ростом.

Вивея щедро выкладывала все, что успела узнать за ночь из стопки тетрадей. Она цитировала мысли о возобновлении лесов, читала отрывки из дневника Дятлова-партизана – мужественные, зовущие к добру строки.

– А вот и карточка Павла Федоровича.

Молодой человек задумчиво рассматривал дубовую ветку, которую держал в руке. Губы его были сжаты, лоб напряжен, раздумье, мысль светились в глазах, устремленных на ветку.

– Однако сходство действительно есть! – воскликнул я, вспомнив напечатанную в газете фотографию.

Вивея кивнула.

– Какое хорошее, доброе лицо, не правда ли?

– Очень... Надо обязательно сделать для музея большой портрет... Поручить художнику...

– Я попрошу, – она замялась, – ...одного знакомого, и он нарисует.

– Вот спасибо! Большой, написанный маслом портрет партизана, сделавшего крупное открытие в биологии... Это будет здорово, а?

Я представил место в музее, где выгоднее всего повесить портрет. Рядом в рамках разместятся таблицы цветов-друзей и цветов-врагов... Нет, лучше использовать гербарий. В витрине – документы: страницы рукописей, дневники... Фотография посаженной Дятловым дубравы...

– Вы поможете мне оформить стенд?

– С удовольствием, – радостно улыбнулась Вивея.

Ее лицо стало почти красивым. Никогда до этого я не встречал лица, которое бы так преображала счастливая, именно счастливая, улыбка.

Не зная сам, зачем я это делаю, я тихонько дотронулся до ее руки.

Во второй половине дня Вивея собрала маленький чемоданчик, спрятала туда полученные от Филипповны тетради и ушла на разъезд к поезду.

8

Чем ближе я узнавал Вивею, тем больше привязывался к ней и жалел ее. У нее действительно был очень добрый, отзывчивый характер. И то, что она была некрасива, не ожесточило ее, не сделало замкнутой, скрытной, а скорее наоборот – раскрыло, распахнуло ее душу. Должно быть, она понимала, что ей нечего надеяться на взаимную любовь, и это как бы исключало из ее характера самомнение, жеманство и кокетство.

Я вычитал в какой-то книжке, что жалость к девушке подобна тихой, платонической любви к ней. Нечто похожее я испытывал в эти дни. Я не ходил, а слонялся по лесу, рассеянно разглядывал яркие цветы, посаженные

Филипповной на партизанских могилах, а воротись на кордон, ложился на траву и бесцельно смотрел в небо на проплывающие облака.