Один

На его поверхности плавали, купаясь в жирном наваре, мелкие листочки свежей петрушки и ломтики поджаренного докрасна луку. Из самой середины выглядывал большой кусок говядины. И все ото очень хорошо пахло.

-- Дьяволы! -- сказал слесарь, тщетно напирая плечом на крепко запертую дверь. -- Так вот они на что надеются?

Старший нагнулся над миской и сочно, со звонким, чавканьем, плюнул туда, прямо на говядину.

-- Вот вам! Ешьте сами...

Младшему почему-то было немного жаль, что его товарищ плюнул. Но рот у него самого наполнялся тягучей слюной, и как будто чья-то посторонняя рука сжимала горло, так что становилось трудно дышать. Тогда он подошел и тоже плюнул, и, когда нагибался, то от вкусного, бесстыдно заманчивого запаха жирного супа ему сделалось почти дурно.

-- Пусть так он и стоит здесь! -- решил слесарь. -- Будет видно, что мы к нему не притронулись.

До позднего вечера метались по камере. Заниматься не могли, потому что каждая прочитанная фраза сейчас улетала из памяти. Зато фантазия работала с непривычной рельефностью, и наяву грезилось что-то, похожее на лихорадочные сны.

Проходивший с поверкой младший помощник только взглянул в волчок и пошел дальше.

Суп остыл, подернулся некрасивой сероватой корочкой. Теперь от него почти не пахло, не должно было пахнуть. Но запах, острый и крепкий, все-таки стоял в камере, наполняя рот слюной и сжимая горло нервными схватками.

Торопливо разделись после того, как вся тюрьма уже совсем затихла.

Младший взглянул из-под одеяла и несмело сказал:

-- Хорошо было бы вылить это. Право, раздражает.

-- А ну! Пусть остается! -- ответил слесарь и почему-то очень рассердился на младшего, который опять спрятался с головой под одеялом.

Фитиль в лампе был привернут. Она горела неровно, и тревожно мигала косым язычком пламени.

Когда младшему сделалось очень душно, он откинул одеяло до пояса и, не поворачивая головы, скосил глаза на соседа. Слесарь, должно быть, уже спал. Ровно дышал и слегка посвистывал носом.

Направо старший казак часто ворочался, вздыхал тяжело и чесался. Пробормотал сердитым полушепотом:

-- Клопов опять развелось... Нужно будет заказать кипятку и выпарить...

-- Да, клопы! -- согласился младший. Осторожно потянул носом и почувствовал, что суп все еще пахнет. Легко, чуть-чуть: смесью лука, петрушки и застывшего жира. Вот, если бы...

Старшему что-то почудилось. Он спросил сонно и по-прежнему сердито:

-- Ты что говоришь?

Младший покраснел и натянул на себя одеяло.

-- Нет, я ничего.

-- Дурацкая у тебя привычка, -- бормотать по ночам. Мешаешь.

Привернутый фитиль все мигал одним краем. Полосы тени на стене подпрыгивали и как будто тоже дразнили.

Глухой ночью, почти под утро, когда серые переплеты решетки совсем почернели на светлеющем небе, младший осторожно, затаив дыхание, сполз с постели. Спускался на пол ногами вперед, извиваясь, как змея, всем своим худощавым телом. На четвереньках прополз до миски, присел над нею и замер. Вот тут, совсем близко, у самого рта, есть пища, сытость. Горло несколько раз подряд жадно проглотило слюну, и скулы ныли, как от зевоты.

Младший прикоснулся пальцем к темному среди застывшего жира куску говядины. Задел что-то скользкое, немного липкое, но не было противно, и сами собою разевались челюсти.

Слесарь зашевелился, громко присвистнул носом и сразу переменил дыхание. Тогда младший застыл, а все его одеревеневшее тело вдруг облилось крупными каплями пота, хотя на полу было холодно. Ему казалось, что, если кто-нибудь сейчас увидит его, то он умрет на месте от ледяного, ужасающего стыда.

Но слесарь опять начал дышать ровно и присвистывать. Младший забрался под одеяло, накрылся с головой и хотел ни о чем не думать, но из глаз у него почему-то текли слезы, и этих слез тоже было очень стыдно, и не хотелось, чтобы кто-нибудь заметил их.

* * *

Опять приехал товарищ прокурора, -- тот самый, который смотрел на червей в бумажке, и у которого был еще добавочный титул: заведующий местами заключения.

В кармане у него лежало только что полученное предписание, -- немедленно покончить с голодовкой, так как о ней известно в городе, и возникают уже нежелательные слухи.

Товарищ прокурора любил говорить, но был тяжел на подъем и, когда приехал в тюрьму, имел вид очень обиженного человека.

Сначала он получил в конторе все нужные сведения, затем отправился в номер семнадцатый. Младший помощник приложил ухо к двери и слушал все время, пока шел разговор с заключенным, но разобрал мало.

Говорил больше товарищ прокурора. Начал он строго и уверенно, потом перешел в другой тон, -- мягкий и, даже почти вкрадчивый. Заключенный молчал, иди отзывался коротенькими, односложными словами, не долетавшими до слуха помощника.

Минут через десять товарищ прокурора вышел из номера семнадцатого и пошел в общую. Помощник шагал следом, придерживал шашку и старался строго смотреть на всех встречных арестантов, которые отходили к стене и кланялись.

Слесарь и старший казак встретили посетителя стоя. Младший лежал и нарочно закрыл глаза, хотя с третьей ночи голодовки у него была бессонница.