Один

У слесаря дергались губы, старший казак смотрел в окно и напевал что-то гневное, машинально отбивая рукою такт. Младший сидел, поджав ноги, на постели и жевал хлеб. Все волновались, и странно, и досадно было, что рыжий так спокоен, а его глаз, в захватанной до черноты дыре волчка, неподвижен и холоден.

Слесарь пригнулся к самому волчку, -- чувствовал, как от рыжего пахнет махоркой и луком.

-- Нам дела нет. Все равно. Давайте помощника.

Рыжий надзиратель опять сходил к лестнице, а старший опять положил сахар на блюдечко, сдвинул назад фуражку, а потом прошел через двор в контору, засунув руки в карманы шинели и побрякивая шашкой.

Явился младший помощник. От него пахло не луком, а какими-то крепкими духами, и, поэтому, он показался слесарю еще противнее рыжего надзирателя.

Помощник, рассматривая червей, приподнялся зачем-то на носки, потом сморщил лоб, как от боли, а губами улыбнулся и ласково предложил переменить суп.

-- Это, господа, ничего. Пища у нас, вообще, очень хорошая. Это случайность. Кроме того, черви не мясные. Уверяю вас, что не мясные.

И мигнул стоявшему в дверях надзирателю, что бы он забрал миски.

-- Ого! -- сказал старший казак и загородил своей спиной весь обед. -- Суп и черви останутся у нас. И подавайте нам товарища прокурора. Мы будем жаловаться.

* * *

Каторжанин Перадзе, проходя с прогулки в свою камеру, остановился на мгновение у номера семнадцатого и, придерживая одной рукой кандальный ремень, другою просунул в щель волчка крошечный комочек бумаги. Надзиратель в это время возился с замком номера двадцать второго, -- и ничего не видел.

Комочек задержался немного, как бы раздумывая, в скользкой амбразуре волчка, потом спрыгнул на пол и беззвучно подкатился к самой койке, на которой лежал новый.

Новый, должно быть, спал. Он лежал, повернувшись лицом к стене, и крепко закрыл глаза.

Комочек остался на месте и терпеливо ждал, ярко белея на затоптанном асфальтовом полу.

В узкое окно протянулась, как легкая прозрачная материя, полоса солнечных лучей, позолотила бумажный комочек, передвинулась влево. Нарисовала на белой стене замысловатую серебряную фигуру -- и погасла. Начало смеркаться. Под сводом потолка скопилась голубоватая тень, опускалась все ниже и ниже, беззвучно соскальзывая по пыльным углам. Контуры тускнели и стушевывались, но маленький комочек белел с прежней отчетливостью.

Когда новый отвернулся от стены и открыл глаза, он долго смотрел на сгущавшиеся тени. Они подкрадывались к новому со всех сторон, ложились на его худое, серое лицо, припадали к бескровным губам, как будто посылали им неслышные и холодные поцелуи.

Новый встал и быстро выпрямился, словно хотел отряхнуть с себя эти тени. Но они только тревожно всколыхнулись, помутнели еще больше и опять, беззвучные и вкрадчивые, вернулись на прежние места.

Новый прямо рукой, не глядя, нащупал на столике свои очки, старательно надел их, и выправил из-за ушей прижавшиеся там длинные пряди волос. Прошел умещавшиеся вдоль камеры восемь шагов, повернул обратно и тогда почувствовал, что в камере есть что-то новое. Сначала это явилось, как смутное подозрение, затем перешло в уверенность. Тогда уже новый внимательно осмотрел все предметы, один за другим выделяя их из голубого сумрака, и нашел бумажный комочек. Он спрятал его в карман как раз в ту самую минуту, когда дверь слегка приоткрылась, и рука невидимого человека просунула из коридора в камеру горящую лампу.

Голубое испугалось, запрыгало, смятенно кинулось в самые глубокие углы. И сжалось там, сиротливое и скорченное, задавленное злым и желтым огнем лампы.

Новый поднял лампу с пола, переставил ее на столик, у изголовья своей койки. И опять бедные, загнанные тени должны были разыскивать себе другие, еще более сырые и пыльные углы.

Расправлять бумажный комочек приходилось медленно и осторожно, чтобы не порвать тонкую бумагу и не нарушить стройность тесных рядов букв. Новый прочел записку и улыбнулся. Потом лицо у него нахмурилось и потемнело, и бескровные губы сделались еще белее. Он перечитал неразборчивые строки во второй раз, спрятал бумажку в карман, сел на койку и задумался.

Сидел и не шевелился долго, может быть, около часа. Думал глубоко и упорно, так что глаза совсем провалились в темных орбитах и ничего не видел, -- ни желтой лампы, ни голубых теней.

Встрепенулся, откинул со лба волосы и сделал несколько сильных движений, как человек, утомленный тяжелой умственной работой. И пробормотал своим тихим, но уверенным голосом:

-- Ну, что же... Может быть, они правы... И потом, -- это как раз то самое, что давно нужно было мне сделать. Пора... а все-таки -- их следует отговорить.

В коридоре гудели тяжелые шаги, алчно чавкали своими железными челюстями открывавшиеся одна за другою двери одиночек. Надзиратели приходили с вечерней поверкой, смотрели: все ли на месте?

* * *