Одевая эпоху

Из Варшавы мы направились в Москву. Был ноябрь, все кругом засыпало снегом, но погода стояла ясная и теплая, и тем не менее, в вагонах было до отвращения натоплено (нам пришлось сесть в поезд, потому что автомобили не могли проехать по заснеженным дорогам: они ждали нас в Бухаресте). Мы заняли два купе. Роскошный поезд был почти пуст, в нашем вагоне, помимо нас, ехали только двое – господин и госпожа Лазаревы. Господин Лазарев обладал зычным голосом, перекрывавшим шум поезда. Через несколько минут после отправления мои дамы, сморенные удушающей жарой, рухнули, как карточные домики. Я открыл одно из окон в двери купе, их там было два, а второе оказалось запломбированным. Я сорвал пломбу, чтобы мой персонал не задохнулся. Господин Лазарев громогласно выразил недовольство, т. к. у него в купе сделался сквозняк. Он поделился своим огорчением с проводником. Проводник пришел и строго отчитал меня. Обратив внимание на сорванную пломбу, он снова запломбировал окно и высказал по-русски все, что он думал о моем поведении. Но когда моим подчиненным стало плохо от невыносимой жары, я взял латунную пепельницу, какие имеются в спальных вагонах всего мира, и разбил второе окно, чтобы впустить в купе хоть немного воздуха. Как известно, ради глотка воздуха рыбы выпрыгивают из воды. А в Москве я вышел из поезда в сопровождении жандармов, которых вызвали по телефону, и журналисты, встречавшие нас на вокзале с фотоаппаратами, запечатлели меня на пленке вместе с этим эскортом. Мысленно проезжая по Москве, не могу не задержаться у Дома моды мадам Ламановой[158], знаменитой портнихи тех прекрасных времен, с которой я дружил и о которой всегда вспоминаю с теплым чувством. Она открыла мне всю фантасмагорию Москвы, этого преддверия Востока. Как сейчас я вижу иконы, Кремль, миниатюрные колокольни Василия Блаженного, извозчиков, гигантских осетров, икру на льду, чудесную коллекцию современной живописи господина Щукина[159] и вечера в «Яре». Хочу выразить мадам Ламановой и ее мужу, оказавшимся под пеплом и лавой политической катастрофы, самую искреннюю симпатию и благодарность от имени парижского общества.

Н. П. Ламанова, 1911

Помню мое изумление, когда меня всего за минуту соединили по телефону с Санкт-Петербургом (так он тогда назывался), куда я приехал на следующий день, чтобы прочитать лекцию и дать представление.

Дефиле состоялось. Я давал их в каждой столице в пользу благотворительных учреждений, которым покровительствовали знатные дамы: в Вене это были эрцгерцогини, в Петрограде – великие княгини. Они обеспечивали нам успех, что, в свою очередь, помогало им финансировать свои начинания. Когда в Петербурге я пришел в театр, то поразился количеству красных крестиков, которыми на схеме зала были обозначены абонированные места. Я похвалил кассира за хорошую работу, но тот ответил, что крестики означают не абонированные места, а оставленные за полицией. Чем больше важных персон находилось в зале, тем больше мест оставляли для полицейских. Из партера вынесли первые ряды и расставили золоченые придворные кресла: только на таких могли сидеть августейшие зады. Но каково же было мое удивление, когда за полчаса до начала явились солдаты с крючками, какими пользуются таможенники, и стали копаться в обивке кресел, дабы удостовериться, что там не спрятаны бомбы или какие-то другие орудия убийства!

Русское платье от Поля Пуаре, 1911

Это происходило в 1912 году.

Такие предосторожности не казались излишними, поскольку кругом было полно революционеров, мы даже боялись за манекенщиц, которые, находясь на сцене, могли стать жертвами покушения. Дабы убедиться, что в складках их нарядов не скрыта какая-нибудь адская машина, начальник полиции весь вечер провел в комнате, где они переодевались. Полетта пожаловалась мне на его бестактное поведение и попыталась объяснить, что его присутствие всех стесняет, но он отказался уйти. По окончании дефиле я попросил Полетту дать ему два рубля на чай, и она осторожно вложила деньги ему в руку, а он преспокойно взял их.

Головной убор в стиле Поля Пуаре, ориентальный маскарад в Сантьяго де Чили, 1913

Пребывание в Санкт-Петербурге оставило у меня самый неприятный осадок: после того, что увидел в тогдашней России, я понял, как следует относиться к ее обещаниям. Вернувшись в Париж, я посоветовал всем родным продать оставшиеся у них русские облигации и высказал все, что я думал о правительстве этой страны, слабом и неспособном сдержать волну народного недовольства. Мать заметила, что бояться тут нечего: если на смену существующему режиму придет другой, первой его заботой будет признать обязательства предшественников. Выходит, зря говорят, будто опыт – наш главный учитель.