Одержимый

– Это очевидно, не так ли? Банальное любопытство, пытливые умы жаждут пищи и все такое…

– Если бы тебя это как-то касалось, я бы обязательно тебе рассказал. Но поскольку это не твоего ума дело, я лучше придержу язык за зубами. Я, черт возьми, не вижу в этом ничего смешного, Уоллингфорд! – сквозь стиснутые зубы произнес Броутон, по-прежнему меряя шагами комнату.

Уоллингфорд усмехнулся:

– Ради бога, Броутон, ты всегда был занудой! Что ж, держи язык за зубами. Плевать на это, просто пойми, что для репутации Анаис будет более правильным и логичным, если она и ее семья останутся здесь.

– Он предал ее! – Линдсей поймал яростный взгляд Броутона, отразившийся в оконном стекле. – Он предал и меня тоже.

– И что, ты в самом деле думаешь, будто он был первым, кто это сделал? – осведомился Уоллингфорд, и его губы скривились в невеселой улыбке. – Неужели ты такой наивный? Ни за что не поверю! Ослепленный своей добродетельностью – возможно, но не простодушный.

– Объяснись.

– Ребекка Томас, – улыбнулся Уоллингфорд, закуривая сигару и выпуская в воздух облако дыма. – Неужели ты думаешь, что Реберн был первым мужчиной, которого она пыталась соблазнить?

Броутон что-то бессвязно пробормотал, его пальцы медленно сжались в кулаки. А Уоллингфорд невозмутимо продолжил:

– О, да брось ты, Броутон, не разыгрывай передо мной доблестного принца! Ты не хуже меня знаешь, к какому сорту женщин относится Ребекка. Сам ведь говорил мне за день до того, как застукал ее с Реберном, будто не уверен, что она именно та, кто тебе нужен. Вспомни, я тогда еще сказал тебе, что твои предположения верны и Ребекка – не та женщина, которая была бы достойна стать твоей графиней и матерью твоих детей.

– Что ты несешь?

Уоллингфорд издал фыркающий, полный отвращения звук и потянулся к своему бокалу с вином.

– Я несу, что она хотела наследника герцогства прежде, чем удостоила своим вниманием графа.

Броутон резко повернулся на каблуках сапог:

– Я тебе не верю.

Уоллингфорд пожал плечами:

– Ты можешь верить в то, что хочешь, но она пришла ко мне за неделю до того, как подмешала наркотик Реберну и попыталась совратить его. Она предстала передо мной цепким, умеющим ловко манипулировать людьми существом. Ребекка была готова улечься в постель с твоими друзьями за обещание получить высший титул. Она замыслила коварный план и принялась выжидать подходящего момента, мечтая раскинуть свои бедра в надежде однажды стать герцогиней или… – Уоллингфорд кивнул в сторону окна, у которого стоял Линдсей, – маркизой.

– Ты переспал с ней? Боже праведный, ты сделал это, не так ли? Все никак не можешь удержать член в штанах!

– Какой мужчина способен удержаться, если женщина, черт побери, так жаждет затащить его в постель? – съязвил Уоллингфорд.

– Так ты был в курсе, что она замышляет в отношении Реберна? Боже милостивый, выходит, ты знал, что она околачивается в этом твоем доморощенном притоне, притворяясь служанкой?

– Я не имел об этом ни малейшего представления, точно так же, как и ты, Броутон. Она удачно переоделась, а я, если ты помнишь, наслаждался восхитительной рукой другой дамы, самой умелой куртизанки. И на сей раз, могу тебя заверить, я уж точно не стал держать член в штанах.

– Да тебе плевать на все, абсолютно на все, кроме этих чертовых женщин!

– Только если речь идет не о женщине по имени Ребекка Томас, – проворчал Уоллингфорд. – Я сказал ей все, что о ней думаю. Сообщил, что она – коварная потаскуха. Разумеется, вся ее симпатия ко мне тут же испарилась. Она, очевидно, обиделась на мою честность. По крайней мере, ушла прежде, чем я успел достать член из штанов.

И Уоллингфорд в который раз презрительно усмехнулся.

Линдсей по-прежнему стоял спиной к друзьям, предпочитая наблюдать за их перепалкой в окно, которое отражало происходящее, словно зеркало. Сейчас он был просто не в состоянии смотреть в глаза Броутону. Линдсей не мог понять, что же за странные эмоции роились в душе. Он не был трусом, не стыдился драться с другом на дуэли. Но в его нынешних ощущениях было нечто большее. Нечто сильнее ревности, которая, безусловно, тоже его терзала.

Чувство, что он потерял все самое важное в своей жизни, все, что когда-либо имело для него значение, казалось невыносимым. Сейчас Линдсей мог думать лишь о находившейся в соседней комнате Анаис, о том, как слепо она доверилась Гарретту, со всем безрассудством бросившись в его протянутые руки. Боль этого осознания заставляла Линдсея ощущать неистовую ярость, вызывала желание закурить свою бамбуковую трубку и дымить до тех пор, пока все чувства не притупятся, а оцепенение не начнет завладевать сознанием.

Но Линдсей боролся с этим мощным порывом поддаться, уступить своей слабости. Он должен был думать только об Анаис. Об Анаис, которая так в нем нуждалась… Той ночью на маскараде в доме Уоллингфорда Линдсей обманул ее надежды. И он вернулся из Константинополя вовсе не за тем, чтобы подвести ее снова.