Одержимый

– А по тебе и не скажешь, что ты в порядке, – заметил Уоллингфорд, выпуская облако дыма. – Ты выглядишь так, будто не спал несколько недель. Ты изможден. Когда ты последний раз ел?

Линдсей сердито зыркнул на Уоллингфорда, который сидел напротив, спокойно наслаждаясь своей сигарой. Непроницаемые глаза друга внимательно изучали Линдсея из-под полей бобровой шляпы. О, прямо руки чесались дать волю гневу и съездить кулаком по красивой физиономии Уоллингфорда!

– Я больше не хочу слышать об этом ни слова! Понимаешь? Со мной все в порядке!

– Как тебе будет угодно, – пожал плечами закадычный приятель. – Но ты лишь лжешь самому себе. Любому дураку, обладающему глазами, будет понятно, что это не так. – Уоллингфорд с наслаждением выдохнул, выпустив облако дыма между ними, и продолжил: – Возможно, это не самое мудрое для тебя решение: отправиться на эту… эту службу. Я мог ошибаться, настаивая на том, чтобы ты поехал в церковь.

– Я должен, – прошептал Линдсей, отводя глаза и снова принимаясь старательно разглядывать пейзаж за окном.

– Почему это ты должен? Потому что там будет Анаис?

– Это – личное.

– Почему именно это конкретное воскресенье так чертовски важно? Почему ты так рвешься на эту службу, когда твоя нога не ступала в святую обитель с тех пор, как ты вернулся в Англию?

– Потому что я должен, – твердо повторил Линдсей, наконец-то встречаясь с проницательным взглядом друга.

– Я не могу этого понять. Что заставило тебя подняться с дивана? За эти прошедшие недели тебя не могло раскачать ничего, так почему же эта церковная служба так тебя вдохновила? Неужели хочешь наладить отношения с Броутоном, посетив крестины его племянницы? Именно по этой причине ты сам сумел вытянуть себя из этого опиумного угара?

Линдсей почувствовал, что впервые за прошедшие недели не может скрыть чувств под основательно укрепленным фасадом безразличия.

– Ну разумеется, ты волен строить предположения, почему же мне так нужно там присутствовать. Уж ты-то лучше других должен это понимать. Или мне так блестяще удается скрывать скелеты в своем шкафу?

Синие глаза Уоллингфорда вспыхнули догадкой, он наклонился вперед и с чувством обнял Линдсея за плечи. Это был сердечный, очень заботливый жест – совсем не в манере этого известного циника.

– Мне очень, очень жаль, Реберн, – тихо сказал Уоллингфорд, и в его тоне послышалась неподдельная искренность. – Так жаль…

Линдсей кивнул и уронил взгляд на свои руки:

– Спасибо, что не заставляешь меня выражать все это словами. Я… я просто не могу произнести эти слова. Они слишком больно ранят.

Уоллингфорд откинулся на скамейке.

– Слова здесь и не нужны. Я вижу правду в твоих глазах. И невольно возвращаюсь к той нашей откровенной беседе, только теперь осознаю истину и всю глубину твоих страданий.

– Той ночью, когда я затеял этот разговор, ты чуть было не вытянул из меня правду, – признался Линдсей, поднимая глаза.

– Мне бы хотелось, чтобы ты поделился этим со мной тогда. Но я знаю, что ты рассказал бы мне все, если бы захотел. Прими мое самое искреннее, самое глубокое сочувствие. Это слишком больно, не могу представить, что ты должен сейчас чувствовать…

– Гнев. Боль. Ненависть. – Линдсей взглянул на друга, скривив рот в осуждающей усмешке. – Страсть, желание. Я хочу ненавидеть ее за то, что она натворила. Хочу заставить ее заплатить за это. Но всякий раз, когда закрываю глаза, не могу думать ни о чем ином, кроме наслаждения – того наслаждения, что испытываю только вместе с нею. Какую же власть она имеет надо мной, Уоллингфорд, если я готов вот так легко простить ее? Так легко забыть, что она отдала моего ребенка постороннему человеку?

– Думаю, то, что ты готов простить ей такую ошибку, можно объяснить лишь одним. Любовь, Реберн, любовь – вот та власть, которая у нее есть над тобой. Та самая неукротимая страсть, которую так часто воспевают поэты. То самое сладостное, мощное чувство, о котором большинство из нас может только мечтать.

– Все это связывало меня с ней.

– И по-прежнему связывает, сколько бы ты ни пытался ненавидеть ее – сколько бы ты ни ненавидел ее.

– Это было все, чего я хотел от Анаис, – ее любви и нашего ребенка. Но она не оставила мне ни малейшего шанса обрести это. Казалось бы, я должен презирать ее за ужасное прегрешение. Но все, о чем я могу думать, – это мое будущее, которое будет совершенно безнадежным и мрачным без нее. Это неправильно, извращенно, не так ли? Что же может быть причиной такой одержимости?