Одержимый

– Я хотел большего, чем это! – закричал Линдсей. Сорвавшись с кресла, он стал в волнении прохаживаться перед камином. – Я хотел большего, чем воспоминания о ней! Я хотел жизни, самой жизни – а она забрала ее у меня!

Уоллингфорд следил за ним мрачными, бездонными глазами: не комментируя, просто наблюдая – пытаясь понять.

– Это так больно, что я не могу дышать! Так больно, что я не могу жить… Я ненавижу ее и все же не допускаю и мысли о том, что смогу существовать без нее.

– Между любовью и ненавистью слишком тонкая грань, мой друг, а в промежуточной зоне обычно находится страстное желание.

Линдсей снова закрыл глаза, боясь навязчивых образов и в то же время мечтая, чтобы они пришли. Он хотел видеть Анаис в своей постели. Анаис, которая мечется в любовной горячке под ним. Дочь, мирно посапывающую на его груди в своей невинной, блаженной дремоте. Любовь, страсть, гнев, ненависть…

– Ты так удивлен ее предательством? Неужели ты считал, что Анаис не способна на обман? – спросил Уоллингфорд.

– Только не на такой серьезный обман. Не на такой жестокий.

Уоллингфорд кивнул и потянулся к своему стакану:

– Женщины, как и мужчины, способны на неописуемую жестокость – никогда не забывай об этом. Такова человеческая природа: причинять боль и разрушать. Это наша необъяснимая тяга, наша судьба – уничтожать тех, кого мы больше всего любим.

Линдсей поднял глаза на расписанный красками потолок кабинета Уоллингфорда и увидел изображение пухлых женщин с длинными, распущенными, волнистыми волосами. Красавицы резвились в облаках, как ангелы. Линдсей зажмурился, в который раз отгоняя мучительные видения.

– Я никогда не думал, что она способна уничтожить меня.

– Кого же ты любишь с такими страстью и неистовством? – бросил Уоллингфорд. – Анаис – образец добродетели или Анаис – женщину, которой она стала теперь? К кому взывает твое тело: к той самой Анаис, что стоит на пьедестале в мантии идеальной женственности, или женщине, которая согрешила?

Линдсей резко открыл глаза, увидев наклонившегося вперед Уоллингфорда, который наблюдал за ним ничего не выражавшим взором.

– За мгновение до того, как ты достигнешь с ней страстной кульминации, ты смотришь на ее лицо, видишь ее глаза, чувствуешь, как ваши сердца сливаются воедино, – в ком ты растворяешься в этот момент, Реберн? В Анаис – подруге детства, которая всегда поступала правильно, или в Анаис – девушке, которую ты сделал женщиной?

Повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь стуком часов: тик-так, тик-так, тик-так.

– В обеих.

Уоллингфорд расплылся в безжалостной улыбке:

– Ты не можешь быть с ними обеими. Одна из них должна умереть. Одна из них определенно уже умирает сейчас. Она не может существовать для тебя в двух обличьях. Не может быть твоим ангелом и твоей любовницей. Она не может спасать тебя и трахаться с тобой.

– Нет!

– Да, – прошипел Уоллингфорд. – Она больше не может быть Анаис, которую мы знали мальчишками, – девочкой, которую не соблазняло ничего, кроме желания быть хорошей. Но ее соблазнили – ты соблазнил, и она уже не та, целомудренная и невинная. Ты дал ей вкус плотского наслаждения и греха. Ты сделал ее смертной, а теперь хочешь наказать за то, что сам же с нею и сотворил!

– Нет! – снова вскричал Линдсей.

– Она – больше не твой ангел, Реберн. Она – твоя Ева.

– Ты не понимаешь…

– Я понимаю больше, чем ты думаешь. Ты хочешь скромного невинного ангелочка, хочешь, чтобы она спасла тебя от твоих демонов и твоей одержимости опиумом. Тебе нужны ее доброта и понимание. Но одновременно ты желаешь, чтобы она стала маленькой распутницей. Ты уже пристрастился к ее стонам удовольствия. Ты хочешь трахаться. Но ангелы этого не делают, не так ли?

– Перестань так вульгарно рассуждать об этом! – в ярости взревел Линдсей. – Она не трахается со мной, как твои многочисленные увлечения трахаются с тобой!

Атмосфера в комнате стала взрывоопасной, и закадычные приятели уставились друг на друга, тяжело дыша.

– Я занимаюсь с ней любовью! – прорычал Линдсей.

– Прекрасной, страстной любовью. – Уоллингфорд по привычке издевательски растягивал слова, пренебрежительно помахивая рукой. – Ваши души соединились, вы стали единым целым, и все же, несмотря на эту неземную связь, на эту чудесную трансформацию двоих в одно, ты не можешь ее простить – даже при том, что когда-то требовал прощения от нее.

Линдсей со злостью сузил глаза:

– Одно ее прегрешение намного перевешивает все мои.

Уоллингфорд самодовольно улыбнулся:

– И все же ты – подлинный человек, со всеми его слабостями. Вместо того чтобы простить и двигаться дальше с женщиной, мысли о которой будут неотступно преследовать тебя остаток твоих дней, ты стоишь здесь передо мной, вспоминая и взвешивая ее прегрешения! И еще рассуждаешь, что, раз ее злодеяния оказались тяжелее твоих, это оправдывает твое негодование и самодовольное поведение. Тебе следовало бы быть сейчас дома – лаская ее, прощая ее, растворяясь в ее любви и возвышая ее в своих глазах.

– Как ты можешь так говорить, если не знаешь, что она натворила? Не ожидал от тебя такого.