Очевидец грядущего

Скрепя сердце, прервал Тихон чтение. Записки принимали опасный даже и по нынешним временам оборот. Ругнув про себя дымно-восковую старушку и ухватив краем глаза подпись на последней странице аллигата: «Без вранья и прикрас записал заштатный диакон Пляцков», – прикрыл глаза ладонью. А убрав ладонь, увидел: мир преобразился!

Подойдя к гостиничному окну, был Тихон Ильич буквально ошарашен: час назад упавшее за горизонт солнце поднялось и засияло вновь. Ясным светом засияло, по-утреннему! Зарделся и запылал – как та Арфочка – уже полностью погасший закат.

Подступив к окну вплотную, понял: не только у него в мозгу загорелся ночной солнечный свет! Всюду в Суздале, – и на Яруновой горе, где недавно стебались куклачи, и в тюрьме для безумствующих колодников, ставшей музеем, и в библиотеке над рекой Каменкой, – чуть вздрагивая краями, длилось и расширялось рдяно-золотое сиянье. Вслед за сияньем упал на городок Суздаль слепой дождь. Тонкие цепочки дождевых капель и широченные волны света хлынули на благодатные, гримасами времён не исковерканные места! И от этих мест расчудесных дохнуло вдруг покоем и несказанным счастьем.

Скородумова прямо-таки вынесло на улицу. Вечерний Суздаль был тих, бесплотен. Рядом – ни души. Свет меж тем стал опадать: мягко, как шёлк, как бархатистая синель. «Куда б податься? На Ярунову гору? Вдруг куклачи и вечера там проводят?»

Куклачей на горе не было. Сидеть в трактире не имело смысла: пить хотелось не вино – воздух. Пошатавшись по центру, Тиша свернул к реке. Вдруг прямо перед ним дрогнула на куске материи медленно спускаемая из окон второго этажа кривая надпись, –

«Театр в сукнах»

«Ну, верно, ну, правильно! Эти самые «Сукна» и вспоминала восковая старушка, когда «Хроники церковного шпиона» вручала. Ещё добавила, смеясь:

– А житие не шпионское, «Житие» Авеля подлинное, лучше в нашем чтецком театре послушать. Это не там, где театр «Родник», который на всех картах обозначен, а ближе к усадьбе купца Лихонина. Там бывший пономарь, а ныне клипмейкер, Самарянов всем заправляет. Но дела он не портит. Иногда чего весёленького, плутяга, добавит…

Войдя в театр, Тихон Ильич не успел даже оглядеться, как уменьшили свет и выступил на высокую сцену бывший пономарь, а теперь, как сообщала табличка, зацепленная бечёвкой за голую гусиную шею –

«Парамонарх и артист
Самарянов-Сильванский».

Парамонарх в джинсовой паре с неудовольствием глянул на Тишу, уже занявшего место во втором ряду крошечного, мест на сорок-пятьдесят, зала. Самарянов, как показалось Тише, даже хотел со сцены уйти. Но пересилив себя, носоглоточным, сбивающимся на фальцет голосом возопил:

– Документально-религиозный театр начинается! Днесь у нас – «Житие и страдание отца нашего и монаха Авеля»!

Начало первое.

– Го-го-ух! – гоготнул парамонарх по-гусиному. А дальше заговорил летописно:

– «Сей отец Авель родился в северных странах, в Московских пределах, в Тульской губернии, Алексинской округи, Соломенской волости, деревня Акулова, приход церкви Ильи Пророка. Рождение сего Авеля – в лето от Адама семь тысяч двести шестьдесят и пять годов, а от Бога Слова – тысяча семьсот пятьдесят и восемь годов». Остановимся. Отец Авель ясно указал: Бог Слова – не выдумка! И это, прохвосты, самое важное, о чём сегодня узнаете. Окунитесь же, как говорят умные люди, – в поэтику документа! Подлинный это документ или выдуманный – не важно. Мрите и слушайте, эхинококки! «Зачатие ему было и основание месяца июня в пятое число; а рождение месяца марта в самое равноденствие: и дано имя ему, как и всем человекам». Тут путаница, – подосадовал Самарянов. – Мирка, таблицу рождений!

Вынесена была таблица, прибитая к длинной палке. До краснорожести смущённая девица, высоко вздев таблицу, вздрогнула всем телом. Самарянов, насупясь, молчал, потом подступил к Мирке поближе, вгляделся сперва в неё, а после в таблицу.

– Пила? – негромко спросил он.

– Угу, угу! – радостно, не разжимая губ, закивала Мирка.

– Таблицу правила?

– М-м-м… – наконец открыла рот Мирка. – Самую малость токо!