Очевидец грядущего

– Глянь зорче, Фома неверующий! Не на меня – в себя самого глянь. Что у тебя в душе творится, узри. Знаю, решил ты видения гнать от себя поганой метлой и сонму прозрений не верить. Истомило тебя долгосиденье в тюрьмах мирских и монастырских. Извела мнимая ненужность прозорливости. Рассуждал ты в последние месяцы вроде верно: «Зачем прозревать грядущее, когда Господь Сам его знает и всё устроит? Зачем тыкать первоистинами в мурластые хари? Особенно если эти мурластые хари первоистин знать не желают?» Но ты людское правдоненавистничество должен стерпеть. Да и прозрения твои не напрасны. Сгодятся! Не в нашем веке, так в следующем, или в том, что за ним наступит. И эту временную оттяжку – стерпи. Должно побывать тебе выше неба! Низкое, видимое людьми небо, преграда для высоких помыслов. Выше неба привычного подняться тебе надо: в небо незримое! Что там увидишь-услышишь – в тайных записях продолжай излагать. Видеть вещи как они есть, небесным сферическим зрением, враз сводящим воедино мильён изображений – дано всем. Даже стрекозам! Что уж про людей говорить. А видят так – единицы. Вот счищу наросты, собью окаменелости со зрачков твоих – тогда как dragon flay, как стрекоза-дракон, видеть будешь!

Здесь случилось неожидаемое: под брызжущими лучами Ангелова тела оба глаза отца Авеля, как две лягушки сдуру на лицо запрыгнувшие, страшно взбухли и лопнули. Синяя, стекловидная, с кровеносными прожилками, потекла жижа. Жижа, однако, быстро всохлась в лицо, в шею. И тогда, вместо прежних Авелевых глаз, возникли глаза иные. Громадно-выпуклые, и впрямь стрекозьи! Токмо крупней (да и умней к тому ж). Как у прихожанки покорной, затрепетав, порозовели и свернулись узкими трубочками уши.

Тут отец Авель, звавший себя ещё и Дадамеем, выкрикнул не ртом – чревом:

– Вижу сияние! Круглится оно! Слышу – плеск живых душ! Острый плеск и нежный!

– А видишь, так подай мне копьё и одним пыхом за мной. Впритирку к башне Головленковской дом стоит. За пределы Кремля вашего в ширину выступает. Скорей на него, пока стража спит! В нижний пролаз, болтун ты этакий, лезь!

– А там как?

– В башне – два широко прорубленных окна. Там пройдёшь! Да, слышь ты? Без шуму лезь. Неча мне тут отца игумена глазами пылающими стращать…

И тогда не выдержал я! Вылез через тайное укрытие, для меня рядом с кельей отца Авеля вырубленное, через соседний проруб в стене забрался на обод шатра Головленковской или Белой башни – названной так оттого, что долгое время доносил ветер до башни крупицы муки с мельницы – запрыгнул, рискуя сломать шею, на кровлю прилегающего дома, успел-таки вцепиться в край Ангеловой хламиды! А тот меня вроде и не заметил. Или сделал вид, что не замечает. Чувствуя такое ко мне пренебрежение, что было сил завопил я:

– Ни за что вас двоих не покину!

На что Ангелос Потестатес с изрядным отвращением ответил:

– Удержишься – жив будешь. Не удержишься – как стропило горелое о землю грянешься, пысистая твоя морда, соглядун хренов!

Боль сердечную почувствовал я от слов Ангела Силы! Дело ведь необходимейшее делаю. Вдруг учудит чего отец Авель? Вдруг передаст свои рукописные книги негодным людишкам? И «пысистости» в своём лице отродясь я не наблюдал. Ни мужской, ни тем паче женской! Рази нос чуть хоботком провис да губы в тугой узелок, как куриная гузка, стянулись. В остальном же пристойное, без изъяну, лицо имею!

И решил я не выпускать край Ангеловой хламиды, решил до конца всё высмотреть, до конца держаться правил, предписанных мне по начальству. Potestates не potestates, а человек тоже силу свою имеет!

Здесь от скорости подъёма захватило дух, сами собой сомкнулись вежды и подумал я: конец! Однако раскрыв глаза, увидел то, что потом многократно изображал отец Авель в своих рукописных книгах, которые я у него воровал, переписывал и представлял по начальству, а чуть погодя снова старцу тишком возвращал.

Увидал я над небом обычным – небо иное! Было оно не таким вовсе, каким его малюют. Остро-твёрдым, как скальный лёд, было «небо над небом»! И не синее цветом, а словно белое золото. Ещё фиалковым цветом кой-где отливало. Засим увидал я в отдалении три горы. Только увидал – стали горы увеличиваться. На трёх горах этих, льдом облитых (а изо льда росли деревца зелёные), располагались люди. Как стало до них совсем близко, узрел: не три горы, а одна, трёхвершинная. Слегка на гору Афон, как на лубках её изображают, походившая.