Обвал

Стас постелил чистое бельё, вдвоём с Юлей они раздели спящего ребёнка и уложили поближе к стенке.

– Давай чаю попьём, пока свечка горит, – сказал Стас.

Юля вдруг всхлипнула.

– Я совсем отвыкла, что люди могут быть добрыми.

– Они добрые, просто жизнь стала нечеловеческая, – Стас помолчал и спросил: – Ты как в городской анклав попала? Ты же не здешняя, городишко маленький, народ примелькался, а тебя я прежде не видел.

– Меня муж в санаторий отправил. Я на шестом месяце была, вот мы и решили, что надо ехать. А тут – обвал. Меня при санатории оставили, я там Лёнечку родила. Зиму продержались, а потом – продукты кончились, света нет, тепла нет, водопровод не работает… Меня никто не выгонял: хочешь – оставайся. Только жить там всё равно стало нельзя. Я и решила пробираться в Петербург, пока поезда ходят. Мы с Тамарой вместе отправились, когда весна началась. Зимой сразу бы сгинули, а летом проще – на подножном корме. Где река или озеро, мы ракушки собирали, беззубки, они же съедобные. Лягушек ловили и ели; что же мы, хуже французов? Я до сих пор не могу понять, ведь голод, люди мрут, до людоедства доходит, но лягушек почти никто не ест. А мы с Томкой ели и детей кормили. Потому, наверное, и живы. – Юлия замолчала и добавила тихо: – Ты меня теперь презирать будешь, за лягушек.

– Нет! – поспешно воскликнул Стас. – Что же я, не понимаю?.. – он чуть помолчал и добавил: – Молока попей и ложись спать. А чай будем пить утром.

Ночью Стас лежал без сна, кусал подушку, прислушивался к дыханию Юли, к Лёньке, который порой начинал метаться и хныкать. Ругательски ругал себя за то, что не сумел подойти к Юле, объяснить, как она нужна ему, сейчас, немедленно и навсегда. И понимал, что нельзя было подойти, даже коснуться нельзя, ведь это значит – воспользоваться её безвыходным положением, определить её в рабство, как объявил на станции какой-то циник. С любимыми женщинами так не поступают.

Любимая… и когда успел, не влюбиться, а полюбить? Ведь ещё утром знать не думал.

И снова прислушивался к Юлиному дыханию, и в груди было больно и сладко. А Юля спала, надёжно защищённая присутствием маленького ребёнка и неожиданной мужской любовью.

Утром всё проще и прозаичнее. На ощупь встать, коснуться подсветки часов (ходят ещё, удалось полгода назад выменять не стухшие батарейки). Вслепую одеться, пойти за дровами. Ночью выпал снег, на улице что-то брезжит. Скрип дверей, рассыпучий грохот поленьев разбудили Юлю; слышно, как она одевается в маленькой комнате. А Лёнька спит – в кои-то веки на мягком, в тепле и сытый, тут можно отсыпаться за все неполные три года.

Высек огонь – хорошо, что по деревням ещё были старики, помнившие это непростое искусство – затопил печь. Отблески пламени осветили кухонный угол.

На свет вышла Юля.

– Доброе утро.

Стас подошёл, положил ладони Юле на плечи.

– Выспалась?

– Ой, замечательно!

Нестерпимо хотелось прижать Юлю к себе и не отпускать никогда, но трезвое утро диктовало иное:

– Давай завтрак готовить. Сейчас плиту затоплю, вскипятим молока и сварим Лёнику толокно с мёдом. А как печка протопится, поставим щи. Ты, вообще, в печке готовить умеешь?

– Не…

– Научу. Потом надо Грунин дом прогреть и баню истопить вам с Лёником. Дел сегодня будет на весь световой день.

Тем всё время и спасался. Дела, дела, всё для того, чтобы следующую ночь Юля провела уже не под его крышей. Что за мазохизм? Но иначе никак. Это его стукнуло неожиданной любовью, а что чувствует Юля – никто не знает. Благодарность, конечно, чувствует, но ведь есть разница между благодарностью и любовью.

Старые запасы дров от Груниного дома ещё не выношены соседями, но надолго их, конечно, не хватит, да и в дом их надо наносить. Лёня, наконец оживший, хотя по-прежнему молчаливый, вовсю помогал, топая в обнимку с поленом. В самый разгар работы появилась Нина Елина, с того края деревни, переговорила о чём-то с Юлей и увела её, крикнув Стасу:

– Не бойсь, сейчас верну твою кралю!

Как и ожидал Стас, Юля вернулась с ворохом детских вещей, увязанных в узел. У Елиных было пятеро внуков, каждое лето они приезжали в деревню, а уехав оставляли шмотки, из которых выросли. Традиция донашивать за старшими давно умерла, но и выбрасывать хорошую одежду Нина не могла, и барахло копилось на чердаке и в сенях. Теперь сбережённое пригодилось. Разумеется, ни о какой плате речи не шло: ребёнку надо – и всё. Стас поневоле вспомнил, как Ванька называл Елиных куркулями, что за гривенник удавиться готовы. Секрет прост: тем, кому можно помочь, надо помогать, а для бездельника Ваньки, способного на халяву пропить и скурить что угодно, жаль и трухлявой щепки.