Обсидиановая комната

Констанс бросилась вперед, в темноту, в неясном направлении источника звука, и вонзила кинжал в висящий гобелен, потом в другой. Она продолжала колоть и полосовать все подряд. Раз за разом клинок ударялся о камень, лишая ее удовлетворения, которое она получала, когда удар приходился в ткань. Она двигалась по темной комнате, опрокидывая инструменты, натыкаясь на выставочные витрины, и единственным звуком, ласкающим ее слух, был звук вспарывания и разрывания ее ножом тканых гобеленов, за одним из которых – она была в этом уверена – и прятался Диоген.

Наконец ее ярость стала стихать. Она вела себя как сумасшедшая – реагировала именно так, как и ожидал от нее Диоген. Тихо дыша, Констанс вернулась в центр комнаты. В этом помещении, как и во многих других в нижнем подвале, имелись каменные вентиляционные шахты для удаления нездоровых испарений из подземного пространства и рассеивания их в воздухе наверху. Этими шахтами Диоген и воспользовался, чтобы сбить ее с толку. Он мог быть где угодно.

– Fils a putain! – бросила она в темноту. – Del glouton souduiant![20]

– Констанс, – снова раздался голос – отовсюду и ниоткуда.

На сей раз он прозвучал скорбно, но мягко.

– Я бы сказала тебе, как сильно я тебя ненавижу, – проговорила она тихим голосом, – но нельзя ненавидеть грязь под ногами. Ее нужно просто соскрести. Я думала, что соскребла тебя. Какой позор, что ты выжил. Но я испытываю некоторое утешение от того факта, что ты не сгорел в Стромболи.

– Это почему? – спросил голос.

– Теперь ты можешь умереть от моей руки во второй раз, и я смогу наблюдать, как ты подыхаешь в еще бо́льших мучениях.

По мере того как она говорила, ее голос нарастал по громкости и высоте. Но красный туман ярости рассеялся, его сменило ледяное спокойствие. Больше она не доставит ему удовольствия слышать, как она выдает свою ненависть. Он не стоит таких усилий, и единственное, что она сделает: вонзит в него нож. Констанс решила, что будет целить в глаза – сначала в один, потом в другой. «Вон, слякоть!»[21] А после этого ей не нужно будет торопиться. Но сначала она должна дождаться подходящего момента, чтобы нанести удар.

– А что ты думаешь о моем сочинении? – спросил Диоген. – Кстати, ты играла прекрасно. Надеюсь, мне удалось передать контрапунктический огонь Алькана[22] в одном из наиболее умеренных его проявлений.

– Напрасно ты вспомнил Алькана, – откликнулась Констанс. – Это только сделает твой конец более мучительным.

Последовала пауза. Наконец голос произнес:

– Ты права. Это замечание могло показаться… нет, оно действительно было некорректным. Это не входило в мои намерения. Это говорило мое прежнее «я». Приношу свои извинения.

Констанс с трудом верила – просто не могла представить, – что она разговаривает с человеком, который лгал ей, соблазнил ее ради своих гнусных целей, а потом отверг с торжествующим глумлением и презрением. Что он здесь делает и с какой целью? Несомненно, хочет унизить ее еще сильнее.

Диоген молчал. Тишина длилась. Констанс продолжала выжидать, когда наступит ее время.

– Итак, Алоизий был прав, – сказала она. – Он предупреждал меня, чтобы я ждала противостояния, – вот оно и пришло. «Не принимай ничего на веру» – таковы были его слова. Значит, это ты был в туннелях под Олдемом? Это тебя он видел, когда ты стоял на дюне в Эксмуте и наблюдал за нами?

Молчание.

– И теперь твоя месть твоей семье завершена. Поздравляю. Алоизий мертв – благодаря зверю, которого ты выпустил. Ты думаешь, что пришел сюда еще раз поиграть со мной. Думаешь, сможешь соблазнить меня во второй раз своей поэзией, и упадочнической эстетикой, и всеми твоими прочими интеллектуальными нечистотами. А потом, когда настанет подходящий момент, ты взмахнешь ножом… еще раз.

– Нет, Констанс.

Она продолжила:

– Вот только, connard[23], это я взмахну ножом, сделаю один кастрирующий взмах. Не могу дождаться, так хочется увидеть выражение твоего лица, когда я сделаю это. Один раз я видела это выражение, ты знаешь, – в тот день, когда я столкнула тебя в вулканическую лаву. Это было удивленное выражение человека, теряющего мужество.

Она говорила, чувствуя, как в ней опять закипает ярость. Она заставила себя замолчать, чтобы холодная решимость вернулась к ней, чтобы, когда появится такой шанс, у нее все получилось.

Наконец Диоген заговорил снова:

– Мне жаль, Констанс, но ты ошибаешься. Ошибаешься в том, что касается моих действий… и категорически ошибаешься в том, что касается моей мотивации.

Констанс не ответила. Она восстановила контроль над собой. И рука, которая держала стилет, была готова взметнуться и нанести удар, как только Констанс услышит малейший звук, почует малейшее движение. Годы, проведенные в темных пространствах нижнего подвала, обострили ее чутье, в темноте она чувствовала себя как кошка. Странно, что сейчас ее глаза так долго приспосабливаются к темноте. По-видимому, она слишком долго оставалась на свету.